Бермудский треугольник

— А на кой дьявол нужно его терпение! Ядреный прыщ на заднице — вот что такое твое терпение. Кому загадочное славянское многотерпение нужно? Во-первых, тому, у кого слаб мочевой пузырь. В-третьих и четвертых, блудным сынам испроституированной интеллигенции. И — бравым ребятишкам из пятой колонны: яковлевым, гайдарчикам, чубайсикам и прочим умникам мальчикам, которые ни ухом, ни рылом не разбираются в жизни России, ширинку на штанах застегнуть как следует не могут! Что, терпеливый народ им должен застегивать? А?

— Ах, Егор, ты любишь срамословные выражения! Образованный человек, академик, мировая величина, а язык — невозможные грубости, как… как брань на базаре!

— С колокольни наплевать на светский тон! Ты слушай меня, мил Васенька! Была величайшая страна — чем стала? А? Попрошайкой, посмешищем, лакеем, все плевки американские вылизала за подачки! Нищая Россия — в голоде и холоде, тысячи школ закрыты, наркотики, проститутки, бомжи — откуда и словечко такое появилось? Страшное дело: роются в московских помойках и, знаешь, жуют, жуют что-то, сам видел, Вася! Свыше миллиона русских помирают в год, генофонд исчезает! И лет через десяток не будет русской нации, самой талантливой в мире и самой разгильдяйской! А будут выродки, рабы с колокольчиками на шее, а над ними гауляйтеры — из пятой колонны американского ателье! Терпение, православное смирение! Верно, Вася! Мне помогает терпение, чтобы где-нибудь на публике в какую-нибудь мерзкую харю кулачищем не влезть! Терпение народа восхитительно и умилительно, когда у него на сеновале здоровенная оглобля запрятана! Покаяние и русское терпение нужны тем, кому хотелось бы Россию назвать Холопией! Хочешь быть холопом, Вася? Красиво звучит: заслуженный холоп России! Пожалуй, лучше, чем народный художник СССР. Н-да! А мы еще талдычим про какие-то там мотивы, тона, колорит, цветовые символы! Остриженные тупоголовые овцы, которых гонят на убой, а они все свое поют: бе да ме! Смирение, Васенька, терпение! И еще покаяние, о котором ноет ленинградский… как его, Лухачев… Лихачев… в общем ученый, который пускает в русскую культуру отравленные ветры, а утверждает, что это «Шанель» номер пять!

— Как ты ядовито насмешничаешь! — заговорил Василий Ильич. — То говоришь серьезно, то ерничаешь! Куда тебя постоянно заносит? Не пойму, не пойму никак. Заказы есть, хлеб с маслом есть. За демократами не пошел, а славу не растерял. Понимаю — написал портрет всенародно избранного, и ты неприкосновенен. Не пойму…

— Твое «не пойму» — прелый романтизм, — прервал цинично Демидов. — В личике царя ума лишнего я не нашел, а оригинал доволен. Как известно, Вася, правящие политики думают о себе то, что они не представляют из себя. И вот получил второй заказ — от мэра. Этот будет у меня этакой хитрой лисицей в кожаной кепке под прораба. Но не глу-уп, не глу-уп…

— Ты рискуешь, прямо тебе скажу. Подальше от царей — голова будет целей. Для чего тебе эти портреты?

— Чудик ты еловый. Романтик шиллеровской поры, неисправимый идеалист, эстет, поклонник чистого искусства времен Фета. Портрет не висит в музее. Портрет заказан семьей и висит в семье. Так-то. От денег я отказался… Ты думаешь, пиша эти портреты, я предам и изнахрачу талант? Милый, меня никуда не повернешь, разве что — в могилу. А этим уж не испугаешь.

— А ежели изнахрачишь? Подальше от царей, голова будет светлей. А ежели официальной славы тебе не хватает, так зачем она, официальная-то? — И Василий Ильич длинно вздохнул.

«Дед всегда сумеет выйти сухим из воды, — подумал Андрей. — Но тут он лукавит: ему будто не хватает еще кусочка славы и независимости. Он всю жизнь, как киплинговский кот, ходит сам по себе. Независим был при всех королевствах».

— Так ты, Вася-Василек, считаешь, что жить теперь надо так, как будто тебя и нет? Но я есмь на земле! Или сунул потихоньку нос под хвост и сопи, мурлыкай себе незаметно? Котенка из меня не получится. Или, может быть, ты считаешь меня приспособленцем? А? Ась?

— Что-то в чем-то есть, — проговорил сердитым тенорком Василий Ильич. — Не то чтобы очень и не очень, чтобы так. А получилось — имеет место. К огорчению моему, Егорушка.

— Бес ты! Ехидна в тихом омуте! — загрохотал Демидов. — Все критикуешь меня, все на путь праведный наставляешь! Морализатор и девственник нравственности! Вот еще и мой внук Андрюшка — перевоспитывает: не то, дед, не так, дед! Но тот хоть еще не заядлый грешник, мальчишка зеленый. Жизнь его пока не вовсю испортила, а ты-то… Ты-то, старая кочерыжка, в монастырь прешь, прямо к старцу Зосиме! К святым, с истиной в деснице! Ухватил, стало быть, родимую!

«Ну вот, оказывается, жизнь меня пока не окончательно испортила, мальчишку зеленого», — подумал Андрей и, чувствуя, что слушать за дверью чужой разговор не мужское дело, натянул пижаму и, соскочив с дивана, постучал в комнату деда:

— К тебе можно? Извини, пожалуйста, вы так громко разговариваете, что заснуть зеленому мальчишке совершенно не удастся, — произнес Андрей с шутливостью в голосе и приоткрыл дверь.

— Входи, внук, входи! — откликнулся Демидов.