Березы в ноябре

Кто-то гулко застучал на другой стороне оврага деревом о дерево, и Динка рванула туда, а я за ней. Анатолий Иванович стучал палкой по стволу, щурился вверх. Я заметил качание ветки, вовремя вскинул ружье и после выстрела вздохнул облегченно: серая тушка точно с неба, кувыркаясь, падала прямо на нас. Динка меня опередила.

— Стой, нельзя, брось, брось! — бесполезно кричал я, пытаясь догнать собаку.

Я запутался в молодых елочках, упал коленом о пень, выронил ружье и с трудом поднялся, проклиная и Динку, и себя, и все на свете. Подошел Анатолий Иванович. От стыда я не смел поднять глаз, потом глянул. Нет, он ничуть не удивлялся, не насмехался. Он стоял и протягивал мне убитую белку.

— Она сама ее бросила бы… Вы на нее не кричите, не гоняйтесь: она ее есть не стала бы. — Он словно еще за меня извинялся перед Динкой. — Молодая, научится.

На, Динка, понюхай, на!

Но Динка глядела на меня из ельника, виляла хвостом и не подходила — боялась.

Только километра через два я успокоился и стал замечать, где идем. Медленно, незаметно входила в меня эта чистейшая красота лесного первоснежья. Снег еще не замусорило с веток, не стряхнуло с молодых елочек на опушке. А в старом бору по сторонам было темнее, и поэтому заброшенный проселок казался белой лентой, словно его нарочно так выбелило, чтобы он не затерялся в лесу. На просеке открылось опять серое мягкое небо, с рябины, треща, снялись дрозды. Мы постояли, любуясь темно-алыми гроздями, отдельные ягоды застряли внизу в снегу, а кругом все было в мелких крестиках — птичьих следах. По просеке мы пошли на север. Я устал, Динка тоже плелась сбоку и сзади, но дышалось легко, глубоко, и мыслей никаких не было плохих. Только раз там, где мы стояли под рябиной, я сказал себе: "Аня, посмотри!" Первый раз с прошлого дня вспомнил я Аню под этой рябиной, "и это" было нормально: когда мы не ссорились, я ее на охоте почти не вспоминал.

Темнело, когда кончился лес и мы вышли на поле. За полем я увидел большую, длинную деревню. Многие окна уже светились, особенно ярко в новом доме на краю. К нему мы и тронулись. Дом был с двумя крыльцами, свежесрубленный, окна без занавесок резали электрическими квадратами голубые снежные сумерки.

— Это что?

— Песково. А это охотбаза. Нет, не сюда.

Анатолий Иванович забрал левее, и тут я заметил наискосок против базы одинокую кривую избенку. Палисадника не было, сарай без дверей, но тропка к порогу протоптана.

— Сперва зайдем к Максимычу, — сказал Анатолий Иванович и толкнул дверь.

В избе было полутемно, в нос шибануло запахом псины, картошки и угара. На столе желтым язычком коптила керосиновая лампа, на кровати на грязном байковом одеяле лежала собачка, щенок гончей, и виляла хвостом. Над кроватью на черной стене висела какая-то черная картина в раме. Собачка залаяла только на Динку, которая прошмыгнула за нами, и тогда с печки сиплый голос спросил:

— Пашка? Ты, что ль?

— Принимай гостей, Максимыч! — сказал Анатолий Иванович улыбаясь. На печке кто-то завозился, показались подшитые валенки, потом смуглое большеносое лицо под пепельно-седой шевелюрой, маленькие светлые глазки моргали, пытались нас разглядеть.

— Не пойму, кого принесло, кочка-мочка. Из области, что ли? — спросил Максимыч, не слезая с печки. — Хватит, нагонялись в прошлый раз, не пойду, шиш вам!

Анатолий Иванович молчал и улыбался. Тогда Максимыч, кряхтя и матюкаясь шепотом, стал сползать на животе с печки. Он подошел к столу, вывернул фитиль, осветил нас и вдруг заорал ликующе:

— Иваныч! Толя? Неуж ты? Кочка-мочка! Я думал, помер ты, окаянный! А?!

Он обошел Анатолия Ивановича кругом, дивясь на него как на чудо, шлепнул его меж лопаток, а тот потряс старика за плечи и тихо засмеялся. Я первый раз услышал, как он смеется.

— Да, вот выбрался, уж не думал, охотника вот привез, показать надо молодым…

— Шиш с им, с охотником, — закричал Максимыч. — Сам-то, сам-то как? Охотников тута навалом, а людей нету, слышь, Иваныч, где оне, люди-то? А?

— А ты как? Марья Гавриловна как?

Старик потупился, ввалились ямы щек, углубились шрамы морщин.

— Маша-то… Ты не знал? Померла. — Он постоял, глядя в пол, потом тряхнул головой, сизые патлы закрыли лоб. Выкрикнул:

— Ша об этом! Понял, Иваныч? Ша! Водки привез?

— Везли да выпили… Ночевали в шалаше. У Глинковской сечи.

— Эна! У Нюрки достанем. Ты, — он обернулся ко мне, — иди на базу, скажи ей, гости у меня. Понял? Бери две. Понял?

— Я с ним дойду, он не знает, — сказал Анатолий Иванович.

— Чего знать-то? Дорогу перейти. Ежли ее нет, Валерка, внук мой, позовет. Иди, не стой, а я самовар налажу. Садись, Иваныч.

Я пошел на базу. В новом доме в кухне сидел за столом паренек в свитере и читал "Тригонометрию". Слепила голая лампочка.

— Матери нет и отца тоже, — сказал он недовольно. Я объяснил, что и как.

— Ладно… Отец вот придет — лося свежует, — тогда скажу…

Я вернулся ни с чем. Максимыч раздувал самовар, глаза щипало от дыма. Он выслушал меня и побурел от негодования.

— У меня гость, а они, туды их… Да ему, черту, все учиться, мать не может позвать?! Ну погоди! — Он нахлобучил шапку и ушел.