Береговая стража

А сейчас как раз приходилось выбирать, но не между братом и сестрой, а между мужем и женой. Госпожа Лисицына говорила разумно, да послушать – значит признать ее право командовать. Такая командирша Матвеичу была ни к чему, ему собственного ума хватало. Достаточно одного господина Лисицына, который, став опытным игроком, мог бы в трудное время карточным промыслом прокормить ватагу.

Лиза уже кричала на мужа. Лисицын, ошалев, то называл ее дурой, то умолял прийти в себя. Матвеич наблюдал. Мысль устроить засаду ему нравилась более, чем искать в ночном лесу дорогу в Гатчину. Только не нравилось, что высказана она женщиной, явившей наконец свой ум и жажду власти. Матвеич бы предпочел хозяина – посмирнее и поглупее – и то до поры.

Он резко повернулся к Лизе, шагнул вперед, взмахнул рукой – и женщина, не успев отшатнуться, захрипела, схватилась за горло, и вместо слов изо рта вылетела кровь.

Лисицын, остолбенев, смотрел, как у жены подкашиваются ноги, как она не столь падает, сколь ложится на снег, разметав юбки и пытаясь зажать перерезанное горло.

Но крови в человеке не так уж много – с полведра. А пока стоишь, разинув рот, жизнь покидает женщину, с которой столько лет ложился в одну постель; женщину, которой почитай что не изменял, с дворовыми девками разве; женщину, которая целовала и ластилась, готовила на ночь целебное питье…

И прочие стоят, не шелохнутся, и дурак Фролка смотрит точно так же, разинув рот, не в состоянии пальцем двинуть.

Все – покинула. Нет больше той женщины. Есть труп и кровь, которая скоро застынет, замерзнет и тем скрепит смерть, словно бы красносургучная печать.

– Матвеич, что это?.. – без голоса спросил Лисицын. И услышал в ответ:

– Обуза, барин.

Глава двадцать шестая

Сборы в погоню были стремительны. Как будто сильфы ждали только знака. Пока Тимошка бегал за лошадьми, Выспрепар и Григорий Фомич заряжали пистолеты и ружья. Им помогала Миловида, причем оказалось, что эта пухленькая дама управляется с оружием не хуже мужчин. Федька, забившись в палевую комнатку, подальше от шума, видеть никого не желала и была даже недовольна, когда к ней заскочила босая Миловида и, опустившись на колени, вытащила туго сидевший нижний ящик комода. Тут Федька догадалась, что палевая комнатка была когда-то ее жилищем: в ящике оказались смотанные попарно дамские чулки, и шелковые, и шерстяные, а также сорочки и прочее исподнее.

Она так и не причесалась, пушистые волосы торчали дыбом, взор был безумный. Выхватив клубочек шерстяных чулок, Миловида села рядом с Бянкиной и быстро их натянула. Потом она отодвинула комод. Оказалось, он прижимал к стене довольно большой лук, из тех, которыми развлекается летом на прогулках светское общество. При луке был и колчан с оперенными стрелами. Взяв это странное добро, Миловида выскочила из комнаты.

Федька вышла в гостиную, молча подошла к столу, сгребла разложенные страницы Борискиного словаря и унесла их к себе. На нее не обратили внимания. Она услышала голос Световида, отдававшего распоряжения и требовавшего подходящей одежды – не скакать же по дорогам в парадном фраке и шелковых чулках. Голос был ей неприятен – она хотела тишины и потому сидела безмолвно, со словарем на коленях, как будто этим могла удержать Борискину душу возле себя.

На улице, к большому удивлению соседей, уже ждали шестеро гайдуков Светлейшего князя – плечистые молодцы, отменные наездники, очень довольные неожиданным развлечением. Поверх мундиров со шнурами, на манер гусарских, на них были плотные тяжелые епанчи. Задержка возникла из-за Миловиды – она непременно хотела ехать вместе с мужчинами.

– Обидно, право! – кричала она. – Все это дело я вместе с вами провела, а теперь дома оставляете? Нет, я тоже хочу видеть наше торжество!

Световид, быстро переодевшийся, в коротком полушубке, без парика, стоял перед ней и пытался внушить, что этот разговор – одна трата времени.

– Нет, нет, я хочу быть вместе с тобой, я пригожусь! – убеждала она. – Я в санях поеду!

– В каких санях?

– А Пахомыч на что?

Федька думала, что вот сейчас все уберутся – и она останется одна – со своим первым настоящим горем за всю жизнь. Но она переоценила собственное смирение перед лицом смерти. Молиться за новопреставленного раба Божия Бориса – дело правильное, и никто не помешает ей ставить за упокой свечки, подавать милостыню и заказывать поминания хоть до конца дней. Но отомстить за смерть друга, истинного друга, можно лишь сейчас!

В душе словно что-то взорвалось, полыхнуло светом, рассыпалось искрами. Вдруг стало ясно – что нужно делать. Федька быстро натянула подбитые мехом сапоги, а мужского костюма она и не снимала. Накинув полушубок, она поспешила на крыльцо и ахнула – всадников уже не было, умчались! Стояли только сани, в которые усаживалась сердитая Миловида, укрывала ноги полстью, а Пахомыч уже готовился ударить кнутом по конскому крупу. Федька кинулась к саням и шлепнулась рядом с ней.

– Ги-и-ись! – вскрикнул Пахомыч, и сильная лошадь, его гордость и лучшее имущество, взяла разбег.