Берег и море (СИ)

А затем вдруг всё наоборот проигрывается будто в замедленной съёмке: непонятно откуда взявшийся ослепительно белый поток чистой энергии ударяет Коре в грудь, и Киллиан бросается в его сторону, на миг исчезая вместе с женщиной. Как только магия рассеивается, я вижу, как он прижимает Кору к земле весом собственного тела. Затем мой взгляд цепляется за что-то блестящее на земле, но оно практически сразу же само взлетает в воздух и оказывается в руках мужчины.

Кинжал Голда теперь у Киллиана. Наконец он сможет отомстить ему, если, конечно, успеет к тому моменту, как Кора не окажется на ногах. Но происходит странное, от чего я на миг думаю, что уже умерла, и это лишь игра ещё живого мозга после остановки сердца — Киллиан протягивает кинжал Голду.

У него в руках то, о чём он так давно мечтал — возможность отомстить — и он так просто с ней расстаётся?

Мне хочется узнать, что же будет дальше, но я не успеваю — щека наконец касается холодной и влажной лесной земли, и я закрываю глаза, потому что очень хочется спать.

Странно, но спину больше не разрывают тысячи петард, как это было в тот момент, когда наконечник позволил стреле застрять у меня в рёбрах. Теперь я совершенно ничего не чувствую: ни ног, ни боли, ни даже того, что поднимаю грудную клетку для того, чтобы сделать новый вдох.

И вообще, поднимаю ли?

— Луиза! — голос Реджины заставляет меня приоткрыть глаза.

Не вижу ничего, кроме чьих-то ног и тела, лежащего навзничь. На теле красный брючный костюм, похожий на тот, что идеально сидит на Коре.

Чужие руки переворачивают меня на спину, и вот тут боль, которая, как я думала, ушла навсегда, возвращается. С губ срывается не то стон, не то крик о помощи, но всё, о чём я могу думать: добейте меня, кто-нибудь, умоляю.

И выключите гул, звенящий в ушах!

— Луиза, родная, что же ты натворила? — знакомая мягкая ладонь гладит меня по щекам.

Я шире открываю глаза. Это стоит мне ещё одного острого приступа, от которого боль из спины перетекает в лёгкие и заполняет их раскалённым железом.

Жить было тяжело и невыносимо, но умирать оказалось ещё больнее.

— Прости… меня, — выдавливаю я и тут же захожусь в кашле.

Лёгким больше нет места в грудной клетке — теперь они хотят выбраться наружу. Я снова совершаю попытку вытащить стрелу из груди, но теперь рука просто меня не слушается: лежит на земле, раскинувшись, словно крыло, и совершенно не хочет помогать.

Где-то далеко кто-то истошно вопит. Я хочу было спросить, но ловлю себя на том, что это мой рот открыт и кричу тоже я, просто голос совершенно не похож на тот, что привыкла слышать.

Совсем рядом, буквально над ухом, хрустят ветки. Пытаюсь повернуть голову, но мне говорят не двигаться.

— Душа моя, только глаза не закрывай, ладно?

Это Киллиан. Его голос умирающий мозг умудряется исказить до неузнаваемости, но мне помогает запах рома и осторожный поцелуй мягких и горячих губ, который он оставляет между моими бровями.

После того, как Таран дал мне понять, что между нами не может ничего быть, я решила, что любовь не для меня; когда смотрела на Прекрасных, то думала, что бесполезнее истинной любви ничего и быть не может; когда видела, как они с заботой обнимают Эмму, считала, что родительская любовь для тех, кто слишком слаб, чтобы самому позаботиться о себе.

Но после встречи с Киллианом я поняла, что взаимопонимание и ощущение нужности кому-то бывает гораздо нежнее любви, а после того, как по-настоящему обрела маму — что нет ничего сильнее любви родителя к ребёнку.

Словно щелчок переключателя, в голове рождается одна-единственная мысль — нет, я не хочу умирать! Вот только, кажется, уже слишком поздно.

— Мам? — зову я, точнее, пытаюсь — губы почему-то шевелятся еле-еле.

— Я здесь, родная.

Реджина плачет. Я слышу это, чувствую даже теперь, когда едва могу держать глаза хотя бы полуоткрытыми.

— У злодеев никогда не бывает счастливых концов…

— Только ты не злодей, Лу.

— Я знаю, — перехожу на шёпот. — Теперь знаю… И ты тоже. Просто над счастливыми эпилогами нужно чуть дольше… работать. И ты на правильном пути.

— Что же я за герой… что за мать, если позволила собственному ребёнку умереть? Я же обещала больше никогда не переставать сражаться за тебя!

У меня печёт глаза, словно плачу я, а не Реджина.

— И не надо, — подбадриваю её я. Разве кто-то в этом — или любом другом — мире может исцелять смертельные раны? Не думаю. Но всё же произношу: — Я верю в тебя. Ты что-нибудь придумаешь.

Собираю последние силы и распахиваю глаза максимально широко. Мой голос становится едва слышимым:

— А ты… — я пытаюсь приподнять руку, чтобы схватить Киллиана за воротник рубашки. Наверное, он видит, что у меня не получится, потому что успевает перехватить мои пальцы и прижать к своим губам, и на миг я забываю, что именно хотела сказать. — Я готова была возненавидеть весь мир, но ты что-то изменил во мне, и я… научилась принимать его. И себя тоже… Спасибо.