Берег

– А вот что, други мои, было, когда мы через проломы в Тиргартен шли, - степенно заговорил старший сержант Зыкин, посасывая толстенную самокрутку. - В четвертом, как помню, доме пролез я в дыру, на размер проломленной печки, чтобы, значит, разузнать, как сподручнее орудие, дубину-то нашу протаскивать. Дело к вечеру было. Залезаю в немецкую квартиру, мебель поломанная, темнота, пыль везде толщиной в палец, сквозь щель на потолке маленько светом брезжит. А до этого мы в соседнем подвале трофейных жирных консервов нажрались под завязку, живот крутит, спасу и терпежу никакого нет. Ну как в таком положении орудие через пролом поволокешь, когда без удержу наизнанку выворачивает? И смех и грех. Только пролез я в дыру, ремень - на шею, автомат рядом положил и готов: присел, значит, орлом в углу, задумался, как полагается. Сижу и слышу - в темноте шорох какой-то, похоже - шебаршит что-то, потом кряхтенье началось - вздрогнул я даже и рукой за автомат. Глядь - в другом углу фриц сидит, тоже ремень на шее и тоже сильно задумался, как следовает расположился, и вижу - автомат у ног…

– Ах ты боже мой! Неужто фриц? Как так? Живой? - с ужасом изумления воскликнул Ушатиков и хлопнул ладошкой себя по бедру. - И впрямь живой?

– Это ты где, малец, видел, чтоб мертвый фриц с ремнем на шее по своей нужде сидел? - осуждающе глянул на него Зыкин, и вокруг засмеялись. - Дак вот, увидел меня, моментом хвать за автомат, напрягся весь, застонал вроде, а в темноте разобрал я - в немолодых годах он уже. Что делать? Сидим секунды, не дышим и друг дружку из углов страшными глазами убиваем, друг дружку в плен берем. А тут так несет меня, что и никакой войны не надо, свет белый не мил. И в голове мельтешит что-то: думаю, если он первый начнет, тогда и я успею, мол… А он вдруг автомат свой осторожненько так положил и все смотрит, смотрит на меня, ровно овца больная. И я тоже свой на землю и тоже дурной овцой смотрю. Потом сделали мы это самое дело, он первый как бешеный вскочил, ремень в зубы, автомат на шею и в пролом - нырь, так задницей и блеснул! Ну, тогда и я встал… Вот такое было.

– Значит, испугался, Зыкин, а? - жестко хохотнул Меженин и ударил кулаком по столу, заглушая смех солдат. - Эх, евангелисты божьи! В церкву вам ходить! Да я б его не очередью, а одной пулей на дерьме срезал! Фрица пожалел?

Зыкин, размышляя, подул на самокрутку, сказал веско:

– Хоть умный ты, сержант, а дурак. В вечном деле все одинаковы. Тоже люди…

– Философ ты с куриных яиц, Зыкин! - ревниво сказал Меженин и бугорками прогнал желваки на скулах. - В этих случаях пусть лошади думают, у них голова большая… А я вот тоже раз в Берлине дуриком испугался, аж волосы дыбом. Возле того метро… Как эта улица называлась? Унтер… день… линден, помните, ребята? Фрицевский пулеметчик никому дышать не давал - лупил с балкона очередями по перекрестку. Заметил - второй этаж, взбегаю по лестнице, ага - вот она квартира, звоночки, таблички, ударил плечом, а дверь, гадюка, открыта. В первой комнате - ковры, мебель, никого… Какая-то жратва на столе, бутылки, консервы. А квартира - огромная. И пулемет смолк, тишина мертвая в доме. Держу палец на спусковом крючке, на цыпочках иду по комнатам, последняя дверь закрыта, я - торк ее. И враз за спиной кто-то человеческим голосом: "ку-ку, ку-ку!.." Конец тебе, Меженин, думаю, все! Поворачиваюсь, как зверь, и режу очередями. Вижу - а это кукушка из часов выскакивает: "ку-ку, ку-ку", - а я по ней, по часам, по стенам, по зеркалам. Она выскакивает, а я по ней, по ней, сволочуге, пока вдрызг не раскокошил! Во когда испуг был, Зыкин, а ты мне про поносного фрица вкручиваешь с философией от куриного нашеста! Хреновина! В рай ты мечтаешь попасть, Зыкин, вот твой угол зрения, тебе свечки по убитым фрицам ставить нужно! А в аду все равно встретимся - сколько ты немцев из своего орудия ухлопал? А?

– Напрасно часы и зеркала ты порушил, - рассудительно заметил Зыкин и начал слепливать новую цигарку. - В тебе черт сидит, Меженин, и хвостом вертит.

– Насчет хвоста - это верно! - Меженин, жмурясь, как кот, потянулся с хрустом сильным, добротным телом. - Эту работу я уважаю! Эх, братцы, а до войны не то было. Работягой меня считали ударным. Бывало, придешь домой, головой ткнешься в подушку - мертвец! Жена с претензиями, конечно: "Нервы у тебя, значит, Петенька, очень здоровые". - "Здоровые? - говорю. - Да я свои нервы давно на запчасти для тракторов променял". Какая после этого любовь? Домкратом не подымешь! А на войне, что ж, здесь свободный разворот есть. Война кончится, братцы, и еще вспомним вольную жизнь!..

– Я и говорю, черт тебя изнутри ест, - повторил Зыкин.

– Всего не сожрет, что-нибудь да останется!