Бен-Гур

Невнятный шум приближался, пока друзья не разобрали в нем скрип колес, смешанный со стуком конских копыт. Несколькими секундами спустя показался Илдерим верхом на великолепном аргамаке во главе кавалькады всадников, которая замыкалась четверкой темно-гнедых лошадей, запряженных в колесницу. Нижнюю половину лица шейха скрывала длинная седая борода, спускавшаяся ему на грудь. Наши друзья вежливо уступили дорогу кавалькаде, но, заметив их, шейх вскинул голову и придержал коня.

– Мир вам! А, это ты, друг мой Маллух! Только не говори, что ты ехал не ко мне, а попал сюда случайно! Наверное, тебя послал ко мне Симонидис – да продлит его годы Бог его отцов! Что ж, берите в руки поводья, молодые люди, и следуйте за мной! Вас ждут хлеб и кумыс или, если вы предпочитаете, арак и жаркое из молодого козленка. Вперед!

Друзья пристроились к кавалькаде, и, когда та остановилась у большого шатра, старый шейх уже встречал их у входа, держа в руках поднос с тремя пиалами, которые были тут же наполнены кремового цвета жидкостью из большого бурдюка, висевшего на центральной опоре шатра.

– Выпейте это, – сердечно произнес он, – потому что это истинный напиток сынов пустыни.

Каждый взял по пиале и осушил ее до дна.

– Теперь войдите во имя Божье.

Когда они оказались в шатре, Маллух отвел шейха в сторону и негромко заговорил с ним. Закончив говорить, он подошел к Бен-Гуру:

– Я рассказал шейху про тебя. Он даст тебе завтра утром шанс опробовать лошадей. Он расположен к тебе. Я сделал для тебя все, что от меня зависело, остальное – в твоих собственных руках. Теперь же позволь мне вернуться в Антиохию. Я обещал одному человеку встретиться с ним сегодня вечером. Я должен идти. Вернусь завтра утром и если все пройдет хорошо, то останусь с тобой до конца игр.

Обменявшись поклонами с хозяином, Маллух отправился в обратный путь.

Глава 11 Мудрый слуга и его дочь

В тот час, когда низкий полумесяц растущей луны повис над зубчатыми отрогами Сульпия, а две трети жителей Антиохии на крышах своих домов наслаждались дуновением вечернего бриза, Симонидис, сидя в своем кресле, которое стало едва ли не частью его самого, с террасы любовался рекой и зрелищем своих судов, покачивающихся на ее глади. Стена, возвышавшаяся у него за спиной, бросала на воды реки широкую тень, достигавшую противоположного берега. Над его головой шуршала подошвами сандалий по мосту нескончаемая толпа. Есфирь держала в руках поднос с ужином – несколько пшеничных печений, легких, как вафли, немного меда и чашу молока, в которое старик обмакивал вафли, предварительно окунув их в мед.

– Сегодня Маллух не очень-то проворен, – произнес он, выказывая, где пребывают его мысли.

– Тебе кажется, что он все-таки придет? – спросила Есфирь.

– Если только ему не пришлось забраться куда-нибудь на берег моря или в пустыню, то он придет, – убежденно ответил старик.

– Он может написать, – предположила девушка.

– Нет, Есфирь. Он прислал бы письмо, если бы дела пошли так, что он не мог бы вернуться. Но поскольку я до сих пор не получил такого письма, я точно знаю, что он придет, и жду этого.

– Я тоже, – негромко произнесла она.

Нечто в тоне ее голоса привлекло внимание отца.

– Так ты хочешь, чтобы он пришел, Есфирь? – спросил он.

– Да, – просто ответила она, поднимая взгляд своих глаз.

– Но почему? Ты можешь рассказать мне об этом? – настойчиво спросил он.

– Потому что… – она поколебалась, но продолжила, – потому что молодой человек… – Тут голос ее дрогнул и прервался.

– Наш хозяин, – закончил он за нее. – Ты это хотела сказать?

– Да.

– И ты по-прежнему считаешь, что я не должен был позволить ему уйти, не предложив явиться сюда в любое время и забрать нас – и все, что мы имеем, – все, Есфирь, – товары, шекели, суда, рабов, кредиты и то, что для меня превыше всего этого, – успех.

Она ничего не ответила.

– Все это тебя совершенно не трогает? Нет? – с едва заметным оттенком горечи в голосе спросил он. – Что ж, я вывел для себя, Есфирь, что самая страшная действительность никогда не кажется непереносимой, являясь из тумана, сквозь который мы сначала видим только ее темный силуэт. Думаю, что это справедливо и в отношении смерти. И, исходя из этой философии, рабство, в которое мы возвращаемся, должно даже казаться завидной долей. Мне даже доставляет удовольствие думать о том, каким счастливым человеком является наш хозяин. Состояние, унаследованное им, не стоило ему ничего – ни тревог, ни пота, ни даже каких-либо раздумий. Оно пришло к нему непрошеным в самой ранней юности. И еще одно – уж позволь мне потешить свое тщеславие пустыми рассуждениями – но он получит то, что никогда бы не мог купить на рынке за презренный металл: тебя, мое дитя, моя дорогая, бутон, расцветший на могиле потерянной мной Рахили!

Старик притянул дочь к себе дважды и поцеловал – раз за себя и раз за ее мать.

– Не говори так, – сказала она, когда Симонидис разжал объятия. – Подумай лучше о нем; он знаком со страданием и отпустит нас на волю.