Бен-Гур

С Балтазаром же все было по-другому. Пути Господни, он знал, для людей неисповедимы. Он уже видел Спасителя в пещере ребенком и был своей верой подготовлен к простоте и даже грубости Его нового появления в мире. Поэтому он остался на своем месте под навесом и лишь скрестил руки на груди, шевеля губами в немой молитве. Он отнюдь не ждал увидеть царственный лик.

Пока вновь прибывшие рассматривали проповедника, остановившись посреди двигавшейся им навстречу толпы, другой человек, сидевший на камне на берегу реки, был погружен в раздумья, – возможно, о проповеди, которую он только что услышал. Неспешно встав с камня, он стал медленно подниматься по прибрежному склону от реки. Он шел несколько под углом к направлению, которым следовал Назорей, и путь этот привел его к стоявшему на месте верблюду.

Каждый из них – проповедник и незнакомец – следовал своим путем, пока не оказались: первый в двадцати, а второй в десяти ярдах от животного. В этот момент проповедник остановился и, отбросив с глаз мешавшие ему волосы, взглянул на незнакомца. Всмотревшись в его лицо, проповедник вознес руки к небу, и по этому его знаку все, кто его увидел, тоже остановились, застыв в позе слушающих. Когда же установилась полная тишина, посох в правой руке Назорея медленно опустился, указывая на незнакомца.

И все, кто до этого был только слушателем, стали еще и очевидцами происходящего.

В тот миг, повинуясь одному и тому же импульсу, Балтазар и Бен-Гур, всмотревшись в человека, на которого указывал посох проповедника, испытали одно и то же чувство. Незнакомец был чуть выше среднего роста и стройного, даже изящного сложения. Движения его были спокойными и неторопливыми, они казались привычными для человека, большую часть времени погруженного в раздумья над серьезными вещами. Просто и изысканно был и одет этот человек: носимый под верхней накидкой хитон с длинными рукавами закрывал его колени. Еще на нем была верхняя рубаха, называемая талифом; на левой руке незнакомец нес обычную в этих местах наголовную накидку. Красная лента, которой эта повязка удерживалась на голове, спускалась вдоль его бока. Эта лента, да еще узенькая голубая полоска по нижнему краю талифа были единственными цветными пятнами в одежде незнакомца; все остальное его одеяние было сшито из простой холстины, сейчас покрытой желтоватой пылью пустыни. Сандалии на ногах странника были самого простого вида. У него не было ни сумы, ни пояса, ни посоха.

Но все это трое путников заметили лишь мельком и скорее как частности, гармонирующие с внешностью и чертами лица человека, которые заставили всех остановившихся по знаку проповедника устремить на него свои взоры.

Голова незнакомца была открыта свету, изливающемуся на него с безоблачного неба. Длинные и слегка вьющиеся волосы, разделенные пробором посередине и окаймлявшие его лицо, слегка отливали темным золотом там, где их касались отвесно падавшие лучи солнца. Под высоким лбом и черными, высоко выгнутыми бровями горели темно-голубым светом большие глаза. Длинные ресницы, иногда встречающиеся у детей, но редко у взрослых мужчин, несколько приглушали этот блеск, придавая взгляду незнакомца выражение чрезвычайной нежности. Что касается других черт его лица, то трудно сказать, были ли они греческими или еврейскими. Утонченность выреза ноздрей и очертания рта были несколько необычны для семитского типа лица. Если же принять во внимание нежное выражение глаз, хрупкость сложения, шелковистость волос и мягкость бороды, курчавившейся на его лице, то ни один солдат не посмеялся бы над ним при случайной встрече, не нашлось бы такой женщины, которая бы с первого взгляда не испытала безотчетного доверия к нему, не нашлось бы такого ребенка, который бы не протянул тут же руку этому незнакомцу и безыскусно не поверил ему; никто и никогда не назвал бы его иначе как прекрасным.

Еще надо сказать, что эти черты лица имели выражение, которое, по мнению смотрящих на него, можно было определить в равной степени как понимание, любовь, сострадание или печаль; хотя, точнее говоря, это было смешение всех этих чувств – выражение, которое было бы вернее всего определить как знак безгрешной души, обреченной видеть и понимать крайнюю греховность тех, среди которых человек жил. Тем не менее никому из вглядывающихся в лицо этого человека не пришла бы в голову мысль о его слабости. Во всяком случае, они чувствовали, что эти качества – любовь, сострадание, печаль – были результатом осознания своей силы нести страдание, а не причинять его: таковыми были мученики и адепты веры, святые, записанные в мартирологи. Та же аура исходила и от этого человека.

Неспешным шагом он приближался к трем путникам.

Теперь скорее Бен-Гур, сидевший в седле с копьем в руке, мог бы привлечь внимание Царя; но все же взгляд приближающегося человека был направлен не на него – и даже не на Айрас, – но на старого Балтазара.

Царила абсолютная тишина.

Внезапно Назорей, по-прежнему державший в руках указующий на незнакомца посох, громко воскликнул: