Белый ворон

Арсений сглотнул. Положа руку на сердце он боялся того, что собирался сделать.

— Как вы думаете, — напрямую спросил генерал, — есть надежда, что она изменится?

Священник потупил очи.

— Груша из тех людей, которых сознание собственных грехов подвигает делать добро. Кто знает, если бы мадемуазель Толстая была ангел чистоты, стала бы она заботиться об этих сиротах?

Гость вздохнул. В словах отца Максима как будто не было утешения.

— Не бойтесь взять её, — с жалостью проронил священник. — Она хороший человек.

«Я тоже», — грустно усмехнулся Закревский.

Глава 2 НЕМИЛОСТЬ

Мобеж

Воронцов ловил себя на том, что слишком много времени стал проводить в Париже. Между тем дела корпуса требовали постоянного присутствия командующего. Введённая им система подготовки предусматривала частые манёвры и дважды в неделю тяжёлые марш-броски через овраги и небольшие речки по 15—25 вёрст в день. Чтобы народ не залёживался. От старых служак, тянувших лямку ещё с прошлого века, Михаил Семёнович узнал, что раньше особым образом учили штыковой атаке.

— У турка она звалась «юринь», значит «вихрь», — сообщил графу его же собственный кучер Егорыч, старина лёг шестидесяти, во всём исправный и лихой дед, бывший гренадер. — Янычары ходили с одним холодным оружием. Но они, вишь ты, всегда были, как опоенные. Курили что-то перед боем. Нам же светлейший князь только чарку бальзама позволял. А кто поопытнее, и того в рот не брали. Говорили, на тверёзую голову в штыки надо, не то ноги подведут. При штурме Очакова первый раз попробовали. Узкие там были ворота. В них турок набилось видимо-невидимо. Одна рота в четверть часа всё очистила, неприятель лежал горой: по три-четыре человека друг на друге, шли по ним, как по настилу, а они ещё живые, шевелятся. Жуть! Кругом кровища, мозги — вся эта арка была, словно выпотрошенная рыба. Вот что такое юринь! При убиенном императоре Павле уже бросили учить. Опять стали много топать под барабан и тянуть носки.

Воронцов поморщился. Он не любил фрунтовой акробатики.

— Нынче удар штыком идёт прямой в грудь, а потом прикладом. Вроде как добить, — рассуждал Егорыч. — Одна беда — кости. Застрял клинок между рёбрами, ни туда ни сюда. А на тебя уже другие лезут. Отбиваться нечем. Надо оружие бросать и драться хоть голыми руками. Из раны штык тянуть мешкотно. Пока возился, свою голову потерял. Янычары по-другому били. Снизу вверх. И враг как бы сам на штык насаживался. Этот удар под рёбра с первого раза — до сердца. Незачем и ружьё калечить об их поганые головы. Так, стряхнул и побежал дальше. Глазом не успеешь моргнуть, а у тебя поле трупов позади. Самое наше русское дело — штыковая. Очень даже хорошо, — кучер крутил седой ус и орлом поглядывал на седока. — Ещё при батюшке Григории Александровиче егерей много учили по движущимся мишеням бить. Но тут уж я не скажу, как и что. Людей поискать надо.

Доискались и старых егерей. Придумали заново движущиеся мишени на верёвках. Пошла потеха. У командующего зла не хватало: почему, почему, почему забросили? Кому помешало? Но, видно, кому-то помешало. Раз из Петербурга всё чаще следовали предупреждения и выговоры. С каждым разом настойчивее и раздражённее. Дело не в стрельбах. Он мог своих солдат хоть с кашей съесть. Нравится — пусть стреляют. А в том, что граф открыто манкировал плацевой подготовкой. На всё нужно время! Либо чеканить шаг, либо форсировать речки. В министерстве считали, что пары часов ежедневно для плаца — мало. Нужно как минимум шесть, а лучше восемь. После этого куда побежишь? Во что стрельнёшь? Руки-ноги отваливаются. Глупости — солдата можно подбодрить и палкой. А раз его сиятельство не выносит палку — стало быть, он опасный оригинал, и войска его ни на что не годятся!

Таковы по сути были ордера, приходившие на имя Воронцова в последнее время из столицы. Кажется, там забыли, что командующего полагалось хвалить. Тогда он был готов рваться изо всех сил. А так... Надоело до смерти! Как будто граф старался для себя! Он мог давно выйти в отставку и жить спокойно. При его состоянии и положении...

Появление фельдъегерей из России портило Михаилу Семёновичу настроение. Он становился сух и старался выслать всех из кабинета, чтобы распечатать пакет в одиночестве. На сей раз его увещевал добродушнейший «папаша» — генерал Сабанеев, во время заграничного похода служивший начальником штаба всей армии. «Друг мой сердечный, скажи мне, старому дураку, что у тебя творится? — вопрошал Иван Васильевич. — Слухи самые скверные. На корпус твой жалуются. И если до меня в медвежьей берлоге доходят напраслины, то что же говорят в Петербурге? Смотри, милый, холя и воля — суть вещи разные. Солдата должно беречь, а баловать неприлично. Нельзя же допускать, чтобы от запрета на рукоприкладство рядовой офицера ни в грош не ставил».