Белый Тигр

Возвращаясь днем из школы, я специально проходил мимо чайной — только бы увидеть тебя. Центр нашей деревни — вот что такое чайная. Здесь ровно в полдень останавливается автобус из Гая (ну разве опоздает часика на полтора-два), здесь полицейские оставляют свой джип, когда потрошат кого-нибудь из жителей. Перед самым закатом мужчина на велосипеде троекратно объезжает вокруг чайной, громко звоня в колокольчик. К велосипеду приделан лист картона с афишей порнофильма — без кинозала, сэр, традиционная индийская деревня уже не деревня, а так… Киношка на том берегу реки показывает такие фильмы каждый вечер, продолжительность сеанса два с половиной часа, названия вроде «Настоящий мужчина», или «Открываем ее дневник», или «Дядюшка постарался», роли исполняют золотоволосые дамы из Америки или незамужние женщины из Гонконга, — я так предполагаю, господин Премьер, ведь я так ни разу и не сходил с парнями на порнофильм!

Череда повозок выстроилась перед чайной: рикши ждут, когда прибудет автобус с пассажирами.

Рикшам не разрешается занимать пластиковые стулья — это для клиентов, — и они, скрючившись, сидят на корточках вдоль стены воплощением униженности и покорности, столь характерных для слуг в любой части Индии. Отец никогда не садился на корточки, я хорошо это помню. Он всегда стоит прямо — сколько бы ждать ни пришлось. По пояс голый, один-одинешенек, он задумчиво пьет чай.

Трубит автомобиль.

Свиньи и бродячие собаки кидаются врассыпную, чайную накрывает облако пыли, на зубах скрипит песок, несет свиным навозом. Перед заведением тормозит большая машина марки «Амбассадор». Отец отставляет свою чашку и отходит в сторонку.

Дверь «Амбассадора» распахивается, появляется мужчина с блокнотом. Завсегдатаи чайной не прерывают трапезу, прочие — вот вроде моего отца — выстраиваются в шеренгу.

Человек с блокнотом — это не сам Буйвол. Это его помощник.

Второй мужчина — плотный, смуглый, суроволицый, с лысой головой, изрытой оспинами, — остается в машине. В руке у него зажат пистолет.

Это и есть Буйвол.

Он один из богачей Лаксмангарха. Всего богачей четверо, и каждый заработал свое прозвище в соответствии со склонностями. Ведь алчность проявляется по-разному.

Аист — сутулый толстяк с густыми жесткими усами, голова у него заостренная, словно наконечник снаряда; ему принадлежит река, омывающая нашу деревню, он взимает дань за каждую пойманную рыбку, а лодочники платят ему судовой сбор за каждый заход на наш берег.

Братец его прозывается Кабан. Этот молодчик заграбастал все плодородные земли вокруг Лаксмангарха. Хочешь работать на этих землях — сходи, покланяйся в ноги, может, и возьмет в батраки. Если мимо проходят женщины, его машина притормаживает, стекло опускается, и все видят, как Кабан щерится, два кривых клыка, справа и слева, заметно длиннее прочих зубов.

Самая паршивая земля — каменистые склоны у Форта — принадлежит Ворону, ему платят козьи пастухи, чьи стада подъедают его траву. Если пастухам нечем расплатиться, хозяин земли вонзает свой клюв в их зады. За это и прозвали Вороном.

Буйвол из Зверюг самый жадный. Он не побрезговал рикшами и дорогами. Пользуешься дорогами — плати денежку. Работаешь рикшей — поделись доходами. Отдай третью часть от заработанного. И никак не меньше.

Зверюги — все четверо — живут в окруженных высокими стенами усадьбах за околицей Лаксмангарха, так сказать, в квартале богачей. За стенами свои храмы, свои колодцы, свои пруды. В деревню хозяева жизни являются только за деньгами. Кусум хорошо помнит времена, когда дети Четырех Зверюг ездили в город на своих машинах. Но после того, как сына Буйвола похитили наксалиты[9], — вы, наверное, слыхали про них, господин Цзябао, ведь они такие же коммунисты, как и вы, — Четверо Зверюг отправили своих детей подальше — в Дханбад[10] и Дели.

Дети-то укатили, но сами Зверюги никуда не делись. Постепенно они все прибрали к рукам, так что в деревне нечем стало кормиться. И все прочие жители разъехались из Лаксмангарха в поисках пропитания. Каждый год толпа мужчин собиралась у чайной, набивалась в автобусы (люди висели на поручнях, карабкались на крышу), чтобы выбраться в Гая. А там добытчики садились на поезд (тоже переполненный) и ехали в Нью-Дели или в Калькутту — словом, туда, где был какой-то заработок.

За месяц до сезона дождей мужчины возвращались в тех же автобусах из Дханбада, или из Дели, или из Калькутты — исхудавшие, почерневшие, злые, но с деньгами в кармане.

Их ждали женщины.

Женщины затаивались в засаде на самом рубеже, и, как только мужчины оказывались в пределах досягаемости, кидались на них, словно дикие кошки на кусок мяса. Звуки борьбы, стоны и крики оглашали окрестности. Мои дядья держались стойко и заначек не отдавали, а вот отца всякий раз обдирали как липку.

— Собственные бабы для меня страшнее опасностей большого города, — говаривал, отдуваясь, отец, когда его загоняли в угол комнаты.

Деньги отняты — всякий интерес к отцу у домашних потерян. Сначала, мол, накормим буйволицу и только потом — тебя.