Белый Тигр

Вот вам типичная благоустроенная деревня, господин Цзябао. Как-нибудь я приеду в Китай и погляжу, как там благоустроены ваши села.

В нечистотах посреди дороги ковыряются свиньи — на спине иголками торчит слипшаяся сухая щетина, ноги и брюхо перемазаны вонючей черной грязью. На крышах домов мелькают яркие красно-коричневые пятна — то петухи взлетели повыше. Возле моего дома — проходите, прошу, — тоже свиньи и петухи. Если дом еще цел.

Около входа вы видите самого важного члена семейства.

Буйволицу.

Она куда толще любого из нас, да и во всяком доме в деревне скотина упитаннее людей. Целый день женщины потчуют буйволицу свежей травой, ведь для них нет ничего важнее, чем накормить ненаглядную, она — средоточие всех их надежд, сэр. Если буйволица даст хорошие надои, часть молока можно будет продать и заработать денежку. Шкура у нее лоснится, на морде — венозная шишка размером с мальчишеский пенис, из уголка рта ниткой жемчуга тянется слюна, восседает рогатая на огромном троне из навоза. Вот кто в доме хозяйка!

Во дворе вас встретят наши женщины — если только они остались в живых после того, что я натворил. Все они суетятся по хозяйству. Мои тетушки, и двоюродные сестры, и бабушка Кусум. Кто готовит корм для буйволицы, кто просеивает рис, кто ищет паразитов в волосах у родственницы и вершит расправу над попавшимся клещом. Работу то и дело прерывают потасовки, женщины тягают друг друга за волосы, швыряются мисками и плошками, но скоро остывают, просят прощения, целуют руки, прижимают друг другу ладони к щекам. Ночью они спят все вместе кучей, посмотришь со стороны — одно живое существо, этакая многоножка.

Мужчины и мальчишки спят в противоположном углу дома.

Раннее утро. На деревне надрываются петухи. Чья-то рука тормошит меня. Спихиваю с живота ногу братца Кишана, отталкиваю кузена Паппу (его пальцы вцепились мне в волосы) и выбираюсь из груды скованных сном тел.

— Пора, Мунна, — зовет от двери отец.

Тороплюсь вслед за ним. Мы выходим из дома и отвязываем буйволицу. Ей предстоит утреннее омовение — мы ведем ее к пруду у Черного Форта.

Черный Форт — это гигантские каменные развалины на гребне холма, что возвышается над деревней. Кто бывал в других странах, говорили мне, что наш форт ни в чем не уступает похожим местам в Европе и прочих далеких краях. Крепость построили турки, или афганцы, или англичане, или какие иные чужестранцы, что правили Индией много столетий назад.

(Ведь этими землями, Индией то есть, правили сплошь чужестранцы. Сперва мусульмане всем заправляли, потом англичане распоряжались. В 1947 году британцы ушли, но даже дураку ясно, что свободы нам это не принесло.)

Чужеземцы давно покинули Черный Форт, люди там больше не живут, только обезьяны. Ну разве пастух приведет своих коз пощипать травки.

Пруд у подножия холма сверкает в утренних лучах. Из мутной воды торчат валуны — вылитые бегемоты (много лет спустя, уже взрослым человеком, я видел бегемотов в национальном зоопарке в Нью-Дели), только не фыркают. С течением времени стены разрушались и огромные камни скатывались в пруд. На поверхности в блестках солнца плавают лотосы и лилии, буйволица хватает листья зубами и жует, от ее морды по воде клином расходится рябь. Солнце поднимается все выше — над буйволицей, над отцом, надо мной и над всем миром.

Представляете, порой я скучаю по родным местам.

Однако вернемся к плакату.

В последний раз подозреваемого видели в голубой клетчатой полиэстеровой рубашке, оранжевых полиэстеровых штанах, красно-коричневых сандалиях…

Решительно отвергаю красно-коричневые сандалии — вот! В жизни не носил. Только полицейский мог додуматься до такой приметы.

«Голубая клетчатая рубашка, оранжевые штаны» — охотно бы отрекся, да не могу, здесь, к сожалению, все верно. Именно такие шмотки почему-то по душе слугам. А утром того дня, когда напечатали плакат, я был еще слуга. (К вечеру же, как только обрел свободу, сразу переоделся!)

Одна фраза на плакате меня просто бесит — сейчас поясню, чем именно.

Вот она, эта фраза:

…сын Викрама Хальваи, рикши…

Господин Викрам Хальваи, рикша, — спасибо тебе! Ты был бедняк, но честь и достоинство неизменно пребывали с тобой. Если бы не твое воспитание — я бы не сидел сейчас здесь, под этой вот люстрой.