Белый саван

Он что-то пробормотал по-латыни, и я ничего не понял. Тогда он сказал мне:

— Всякий раз вы умираете и воскресаете снова.

Психиатр улыбнулся, очевидно, его восхитила собственная изворотливая характеристика болезни.

— Сущий ужас, — добавил он. И стал выписывать рецепт. За окном по-прежнему витали всякие звуки. В ушах не смолкал гудок, долетавший сюда с фабрики в Алексотасе. Двое мужчин остановились под окном.

— Ты ошибаешься, Банайтис, без сомнения, порядочный человек.

— Не верю. Вчера он…

Психиатр закрыл окно, и я не услышал, чем закончился разговор. Я положил на стол две банкноты.

— Хочу жениться, — вырвалось у меня.

— Не рекомендую. Будете тяжелой ношей для своей жены. Ну а если вам потребуется женщина… — и он улыбнулся все той же улыбкой.

— Понимаю, профессор. Спасибо и всего вам доброго.

— Через месяц навестите меня. Всего хорошего.

Я вышел на улицу. В руках держал свой приговор. Белый рецепт. Вгляделся в текст, стал разбирать слова. Один из вариантов успокоительного. В состав входит бром. Укол начал действовать. Одолевала сонливость, я был спокоен. Люди и предметы больше не пугали меня. В аптеке я получил коричневую бутылочку с красной наклейкой, напоминающей язык. Пообедал в «Метрополе». И, вернувшись домой, заснул таким крепким сном, что меня не мучили никакие кошмары.

Когда проснулся, уже вечерело. Через полчаса у нас свидание с Йоне. Меня томили липовый дух, загоревшиеся огни на склонах Алексотаса, вечерняя прохлада, приглушенный шум на улицах, мои окаменевшие мышцы, добрые глаза Йоне, принятое мной решение: «Я на тебе женюсь».

Я закричал еще громче, чем тогда днем возле магазина «Продукты». Захлопнул окно. Выпил бром. В сумерках я стонал, уронив голову на сжатые кулаки. Пока не наступило облегчение.

…Вот сейчас она подходит, останавливается возле почты, поглядывает на стрелки часов. Две минуты после девяти. Он немного опаздывает, думает она, начинает прохаживаться по тротуару, направляется к обувному магазину и с интересом изучает последнюю модель из Швейцарии. Пятнадцать минут десятого. Йоне медленно бредет по улице, и каждый встреченный мужчина — именно тот, кого она ждет. Двадцать две минуты после девяти. А вдруг он заболел, конечно, она бы отправилась его навестить, но, к сожалению, не знает адреса. Ровно половина десятого. Йоне возвращается домой…

Все кончено, Антанас Гаршва. Ты будешь любить Женю или кого-то еще, если тебе потребуется женщина. И в бильярд ты будешь играть значительно дольше. Станешь посиживать в забегаловке с каким-нибудь болтливым приятелем. Естественно, углубленным в литературу. Правда, можно покончить с собой, если одолеет мысль: так жить нельзя. Однако… инстинкт самосохранения достаточно силен, мускулы натренированы, сердце здоровое, легкие чистые, пищеварение отличное. Все кончено, но ты начни сначала, Антанас Гаршва.

Я был сентиментален в тот вечер. Жалел себя. И написал Йоне письмо. Мы должны расстаться, потому что она мне смертельно надоела.

Прошли недели, и я написал стихотворение. Это было двадцатое по счету, и я решился несмело переступить порог кафе Конрада, где надеялся встретить знакомого критика. Критик сидел в углу кафе в одиночестве и читал французскую газету. Познакомились мы с ним в «Версале», вот я и попросил посмотреть мои стихи. Когда он возвращал мне стихи, я прочел на его лице явственно проступившие иронию и снисходительность. Критик носил очки, на его запавших щеках, обтянутых темной кожей, горели красные пятна, и вообще вся его сутулая осанка свидетельствовала о скрытой болезни — чахотке. В тот раз он поинтересовался.

— Хочешь быть поэтом?

— Хочу, — ответил я.

— Все это не твое. Ты ищешь «классический» образ, осваиваешь определенный размер, ритмику. Это манерно, юноша. Ты совсем другой. Подобную ерунду я бы не стал предлагать в серьезный журнал.

Он заметил, что я огорчился.

— Я не утверждаю, что ты не можешь писать. Пробуй. Но… не доверяйся чрезмерно технике. Поэзия — девка требовательная. Она не любит ни комбинаторов, ни импотентов. Тебе, небось, везет в бильярдной?

— Неплохо получается, — похвастался я.

— Так я и думал, прочитав твои стихи, — и критик протянул мне стопку исписанных страниц.

Сегодня я тихо приблизился к его столику. И когда взялся за спинку стула, критик вздрогнул, блеснули стекла очков, он отложил газету.

— Садись.

Я уселся, комкая в кармане единственное стихотворение. Прожектора его очков тут же высветили мою руку, засунутую в карман.

— Что-то новенькое написал?

Я достал листок бумаги.

— Всего одно-единственное? — преувеличенно изумился критик. Затем взял протянутый листок, заботливо распрямил его и начал читать. Читал он значительно дольше, чем я предполагал. Стихотворение ведь было довольно короткое. Закончив читать, он спросил меня тепло и кротко.

— Что с тобой? Ты болен?

Я почувствовал, что у меня дрожат губы, а глаза наполняются слезами.

— Неизлечимая болезнь, — ответил я.

— А стихотворение неплохое. Постараюсь, чтоб напечатали, — произнес критик.

На восемнадцатом в пустой лифт входит высокий, рыжий человек. Лицо словно вырезано из арбузной корки.