Белый раб

Настало утро, дверь тюрьмы распахнулась, и нам было разрешено бродить взад и вперед по двору, окружавшему наше новое жилище. Нам роздали скудные порции маисовых лепешек - это был завтрак, которым считали возможным накормить нас хозяева, столь же жадные, сколь и богатые.

Закусив, я уселся на землю, внимательно приглядываясь к окружающему. Заключенные собирались небольшими группами - по двое или по трое, иногда и больше. Мужчин было больше, чем женщин, хотя после нашего прибытия эта часть печального сборища значительно увеличилась. Вновь прибывшие явно пользовались успехом, и на них со всех сторон сыпались предложения вступить во временную связь, которая продлится столько времени, сколько суждено пробыть вместе в этой тюрьме. Большинство женщин, которых мы здесь застали, уже успело заключить такого рода брачные союзы.

Все эти легкие увлечения и ухаживания были в полном разгаре, когда вдруг один из присутствующих, молодой долговязый парень с очень забавной физиономией, притащил откуда-то скрипку и после краткого вступления заиграл что-то веселое. Его мгновенно окружила плотная толпа заключенных, которые тут же, разбившись на пары, пустились плясать. Музыкант, все больше увлекаясь, с каждой минутой ускорял темп, а танцоры с хохотом и криком, словно охваченные самым бурным весельем, напрягали все усилия, чтобы следовать его бешеному темпу.

Так и всегда люди, у которых иссякает естественный источник радости, стараются обмануть самих себя, прибегая к искусственному возбуждению. В громадном большинстве случаев - увы! - мы поем и пляшем не потому, что нам так уж весело, а потому, что пытаемся вызвать в себе веселость. Такая внешняя веселость редко является проявлением настоящей радости. Гораздо чаще она служит лишь прикрытием, за которым таятся усталость и боль, мучительный трепет истерзанного сердца.

Не все присутствующие, однако, присоединились к танцующим. День был воскресный, а часть рабов считала грехом плясать не только в воскресенье, но даже и в будни. Более серьезные люди столпились в противоположном углу двора. Все внимание здесь сосредоточилось на молодом негре со спокойным и благообразным лицом. Взобравшись на опрокинутую вверх дном кадку, он вытащил из кармана книжечку псалмов и запел. Голос у него был мягкий, и пение звучало довольно приятно. Кое-кто из собравшихся стал подтягивать, и исполняемый хором псалом почти заглушил пиликанье скрипки, хохот и взвизгиванье танцующих. Я заметил, что некоторые из танцующих бросают задумчивые взгляды в сторону поющих. Пение еще не замолкло, а уже большинство женщин, выйдя из круга танцующих, примкнуло к толпе, окружавшей проповедника.

Допев псалом, молодой негр принялся громко молиться. Он складывал руки и воздымал их к небу. Слова молитвы он произносил с таким жаром и проникновенностью, что ему мор бы позавидовать настоящий священник, обращающийся к своим прихожанам с обитой бархатом церковной кафедры. Слезы текли по щекам многих из слушателей. Вздохи и стенания минутами заглушали голос проповедника. Возможно, что все эти проявления чувств были не вполне искренни. Немало подобных сцен приходится наблюдать в англиканской церкви, и все же здесь эти вздохи и стоны казались проявлением более искреннего чувства - невольной данью красноречию и пылу оратора.

За молитвами последовала проповедь. Она была построена на тексте, взятом из притчи об Иове. Все сводилось к давно известному всем нам призыву - к терпению. Однако, как и все невежественные и неграмотные ораторы, проповедник вскоре потерял нить и стал перескакивать с предмета на предмет, не умея связать их друг с другом. Время от времени все же проскальзывала разумная мысль, но она тут же тонула в целом море нелепостей. Это была какая-то пестрая мешанина из библейских текстов и самых неожиданных собственных умозаключений, но все это произносилось с таким пафосом и жаром, что должно было произвести сильное впечатление на слушателей. В самый короткий срок он довел их до состояния такого возбуждения, которое далеко превосходило возбуждение группы танцующих на противоположной стороне двора. Число последних таяло с каждой минутой, пока, в конце концов, даже и сам музыкант, отложив в сторону скрипку, вместе с последними своими сторонниками не примкнул к рядам поклонников артиста, который так далеко превзошел его в искусстве покорять аудиторию.

Проповедник продолжал говорить, и слова его все чаще прерывались возгласами: "Господи помилуй!" и "Аминь!", становившимися все более пронзительными и громкими. Многие из присутствующих в страшном возбуждении - настоящем или, в большой мере, наигранном - бросались плашмя на землю, испуская дикие крики и вой, словно в них вселился дьявол. Так заразительно было это массовое безумие, этот дикий бред, что даже и я, простой зритель, с трудом удержался, чтобы не поддаться ему и не начать вопить, как остальные.