Белый пиджак

В перестроечные годы многие жулики и проходимцы, сидевшие в местах не столь отдаленных за уголовные преступления, а также не совсем здоровые на голову личности, обретавшие в психушках-дурках, объявили себя страдальцами за торжество Демократии и получили статус несгибаемых борцов с Тоталитаризмом. Мне в ту пору тоже можно было объявить себя диссидентом, уже в младые годы раскусившим гнилую сущность Режима, и претерпевшим за это всяческие гонения. Но что-то мешало сделать это. Зато к любой Системе у меня с той поры выработалась стойкая идиосинкразия – особый вид аллергической реакции.

ГЛАВАII

Профессор на лекции с трудом взбирается на

кафедру и пишет мелом на доске: «Идея».

Студенты записывают в тетради: «Идея».

Профессор продолжает писать: «Идея».

Студенты начинают недоуменно перегля-

дываться.

Наконец, после третьей попытки профессор

Коряво выводит на доске: «Идея нахожусь?»

Предваряя начало второй части, хочу коротко остановиться на некоторых причинах, которые побудили меня взяться за перо и написать эту очень личностную, почти автобиографическую повесть. Первое, что я услышал от знакомых и близких людей, прослышавших о моей неразумной, с их точки зрения, затее:

«Ты что, с ума сошел, совсем рехнулся!?! Разве нормальный человек станет публично рассказывать о своих пороках или болезненных пристрастиях? Только мазохист какой-нибудь или очередной любитель геростратовой славы! Зачем портить себе репутацию? Возьми уж тогда псевдоним, что ли, если так уж невтерпеж!».

В точности повторялась народная, и, на мой взгляд, довольно сомнительная мудрость:

« Грех не беда – молва нехороша!».

Это все равно, что:

«Воровать не грешно, главное – не попадаться!».

Возможность спрятаться за забрало псевдонима позабавила, но особенно не воодушевила. В голову приходили какие-то претенциозные глупости типа Игоря Забарханного, Гарри Черноземельского или Зултурганского, Маныча-Погудельского. Чушь, одним словом!

В небольшом городе, где, как поется в одной старой матросской ливерпульской песне, все жители спят, накрывшись одним одеялом, делать что-то под грифом «совершенно секретно» – по крайней мере, смешно. У нас любой чих в 1-ом микрорайоне тут же отдается громогласным эхо в Сити-Чесс или в районе «Поля чудес». И как бы ни надувал спесиво щеки тот или иной известный деятель, народная молва безошибочно доносит – пил, стервец, и не единожды, «Тройной одеколон» вкупе с «Огуречным лосьоном», причем, прилюдно и не таясь.

Профессиональной репутации «признательные показания» повредить никак не могут; что заработал своими руками и головой, то – твое, оно никуда не денется. Ты хоть запейся в молодости, но если дело свое познал и разумеешь, выполняешь его качественно, как следует, то будь ты хоть ведьмаком, извергающим из ноздрей снопы искр, на основной продукции никакое позорное клеймо не появится! Другое дело, если окончательно пропиты мозги и утрачены рабочие навыки. Тогда можно смиренно сказать:

«Мир тени его, когда-то он что-то умел, но это было в далеком прошлом, и об этом не стоит даже вспоминать!»

Так стоит ли изображать из себя, простите, целку в публичном доме? Нормальный человек поймет все правильно, а дефективные субъекты - литературно-художественные журналы и книги, как правило, не читают.

Другой вопрос, ради чего это делается? Люди, не мне чета, в различных формах и различными способами исповедовались в своем пагубном влечении к алкоголю, в иллюзорной надежде предостеречь грядущие поколения. И каждый - на основании собственного трагического опыта, с силой и мощью таланта, присущему каждому из них.

Джек Лондон - в своем автобиографическом романе «Джон ячменное зерно», рассказавший о своей гибели как индивида и писателя. Виль Липатов - в пронзительной повести «Серая мышь», описавший человека в последней стадии алкогольного разложения. Михаил Булгаков - в рассказе «Морфий», с дотошностью истинного клинициста показавший все этапы становления законченного наркомана. Венечка Ерофеев - в классической ернической поэме «Москва – Петушки», смешной и такой страшной, заглянувший в самые черные глубины русского российского пьянства. Список этот можно продолжить.

И что же, после этих исповедей-предостережений человечество перестало пить или убавило свою тягу к саморазрушению? Да ничуть не бывало.

И неужели я льщу себя надеждой добавить что-то к тому, что сделали эти и многие другие незаурядные люди? Но, как бы тщетны не казались усилия каждого отдельного человека, пока существует возможность остановить на краю пропасти хотя бы одну людскую пропадающую душу, это надо делать обязательно.