Белый флюгер

— Всё готово, Василий Васильевич… Пришёл проститься… Мало ли!.. Гидра им в глотку!

— Ты мне панихиду не устраивай! — насупился крутогоров. — Давай поцелую! — Он встал, как сына, взял матроса за уши, притянул к себе и поцеловал. — Иди! Дуру не ищи!

Алтуфьев сгрёб мальчишек длинными руками.

— Мамке кланяйтесь!

— Что это за дура? — спросил Гриша, когда матрос ушёл.

— Дура?.. Пуля — дура!

— А куда он?

Василий Васильевич не ответил. Он всё ещё смотрел в окно. А по стеклу вдруг кто-то хлестанул, как плеткой. Что-то провыло над самой головой и с шипеньем унеслось в залив. Выстрелы посыпались один за другим — артиллерия Ораниенбаума открыла огонь по Кронштадту

ПУЛЯ — ДУРА

К вечеру обстрел прекратился. Выполз туман. Канонада испугала людей. Все попрятались по домам. Огня не зажигали. Им казалось, что любой лучик света, промелькнувший в окне, может притянуть тяжёлый крупнокалиберный снаряд мятежного Кронштадта. Но Котлин молчал. Молчали и линкоры, притаившиеся у острова.

Мальчишки в тот вечер опять переселились на чердак. Мать постелила им у тёплой трубы, а матрос Зуйко, посланный Крутогоровым, лежал в одежде у самого спуска в сени. Он тяжело ворочался на жёсткой подстилке и приглушённо вздыхал.

Ты спи — заботливо сказал Карпуха. — Купря не пропустит — разбудит!

Он и ночью каркает? — спросил матрос.

— И ночью!

— Что-то я ночных ворон не встречал… Филины — те кричат ночью, а вороны спят.

— Он у меня учёный! — похвастался Карпуха. — Его бы ещё с месяц дома подержать, он бы и говорить научился!

Помолчали.

Зуйко, как и многие в те тревожные дни, спал мало. И сейчас ему никак не удавалось уснуть. Он встал, подошёл к чердачному окну. Чернота за стеклом была тяжёлая, вязкая, непроглядная.

— Туманушка! — услышали мальчишки и не поняли, почему голос у матроса такой одобрительный.

— Хорошо разве? — спросил Гриша.

— Хорошо! — отозвался Зуйко. — Алтуфьеву легче…

— Кар-р! — отрывисто прозвучало над крышей и ещё два раза: — Кар-р! Кар-р-р!

Мальчишки вскочили на ноги.

— Замрите! — приказал Зуйко.

Внизу заскрипела кровать. Отец с матерью, наверно, тоже не спали и услышали карканье ворона. Минутой позже раздался короткий стук в дверь. Пришлёпывая босыми ногами, отец прохромал в сени, снял крючок и отступил, впуская в дом, как показалось ему, горбатого человека.

— Свету! — грубо потребовал пришедший.

— Опасно, — сказал отец. — Увидят в Кронштадте и — прямой наводкой.

— Глаза от страха повылазили? — с хрипотцой рассмеялся человек. — Туман! Собственного носа не видно!.. Зажигай!

Мать брякнула стеклом от лампы. Появился огонёк, осветил комнату. Новый гость молодой, нагловатый, был в матросской одежде. Широченный клёш, обшарпанный внизу, целиком закрывал ботинки. Казалось, что у человека нет ног, а его туловище стоит на двух расширяющихся к полу подставках, задрапированных чёрным сукном. За спиной горбился большой заплечный мешок. Матрос скинул лямки, стукнул тяжёлым мешком о половицы, осмотрелся, заглянул на печку.

— Щенки где?

— Щенки — на псарне! — отрезала мать.

— Ребята на чердаке спят, — торопливо объяснил отец. Он не хотел преждевременно ссориться.

— Где керосин? — спросил матрос.

— Зачем тебе? — насторожился Дорохов.

— Н-надо! — с подвохом произнёс гость и сам увидел в противоположном от печки углу керосиновую банку, с которой мальчишки ездили в Ораниенбаум. Он сильно ударил по банке ногой, проверяя, не пустая ли.

— Ты что расшумелся?

Ребята даже на чердаке услышали в голосе матери те самые нотки, за которыми обычно следовала расправа. А отец крякнул от досады. Он знал: теперь её ничем не остановишь.

— Ты где это шумишь? — продолжала мать, подступая к матросу. — Сопля соляная!

Матрос восторженно осклабился, дохнув водочным перегаром.

— Огонь-баба!.. Давай к нам на корабль — комиссаром сделаем!.. Порох бездымный! И вывеска ничего!

Он протянул руку, чтобы шутливо ущипнуть мать за подбородок, и, получив две оплеухи, отскочил в сторону. Бесшабашная весёлость исчезла. Матрос посмотрел на отца, не сумевшего сдержать улыбку.

— Хмылишь! Небось сам получал?.. Как ты живёшь с этим боцманом!

Гость присел к столу, сдёрнул бескозырку, внутренней стороной потер щёки, заалевшие от ударов, уставился на белые буквы ленточки с надписью «Севастополь», с пьяной слезливостью произнёс:

— Бьют морячков!.. Все бьют, кому не лень!..

— Ты бы не лез, где бьют, — сказал отец.

— Если б знать!.. А вы-то куда лезете? Или из бывших? Как барон Вилькен?.. А нюх у него, у собаки!.. Не успели шелохнуться — он уже на корабле! Ходит по «Севастополю» и зубы скалит! Опять вроде капитана! Отбой бы сейчас сыграть, да поздно!.. Завязли! В мёртвую зыбь попали!

Матрос треснул по столу кулаком, слепыми, налитыми кровью глазами уставился на отца.

— Куда прёшь, хрыч?.. Или из бывших? Как барон?

— Из будущих.

Матрос махнул рукой, напялил бескозырку, выругался и словно протрезвел.

— Какое мне дело?.. Пропадайте! Держи! — Он выложил на стол какую-то бумажку. — Адреса. В мешке девять ракетниц и к ним по десять патронов. Как пойдут войска на лёд — пусть сигналят… Чтоб хоть не как крыс! Чтоб с музыкой!.. Э-эх!