Белый Дозор (под псевдонимом Алекс фон Готт)

Вы знаете, мой друг,
Бывает, как сегодня:
До странности легко
Строка целует лист,
Трепещет в клетке рук,
Как птичка, ветер поздний,
И мысли далеко,
А разум – странно чист.

«И впрямь так, – подумала Марина, глядя на однообразье поросших лесом берегов. – В этой невероятной глуши, погружаясь в нее всё дальше, мозг отказывается перегружать сам себя любыми мыслями, не связанными с тем, что окружает, с тем, что здесь и сейчас. Неужели это навсегда: и эта река, и звезды эти, прежде невиданные? Они, будто глаза ангелов: смотрят на меня в упор, словно ожидают чего-то. Но что я могу? Меня самой почти уже нет, я жива лишь невероятным стечением обстоятельств и демонической волей существа, всё величие которого не дано постичь ни одному из смертных, будь он хоть Ньютоном или Эйнштейном. С моим расслабленным мозгом, который просто отказывается работать даже и в четверть силы, невозможно ответить на вопрос: «Какова моя роль в том, что происходит?» Остается тебе, Нежuва, хоть изредка быть собой и смотреть на воду, столь же незамутненную, как твое сознание теперь...»

Я вам пишу письмо —
Зачем мне повод лишний?
Перо бежит само
Извивами строки,
А дома по весне
Цветет шальная вишня,
Роняя, будто слезы, лепестки.

Цветущих вишен обманный рай
Воспоминаньям сказать «Прощай»
Я не сумел – скомкал слова
Сердца усталый бег.
Их возвращенья не запретить —
Память, как пряха, выводит нить:
Лица, слова... Дрогнут едва
Окна закрытых век.

«Пожалуй, я могу представить себя за столом... Вот я пишу письмо Алёшеньке, старательно высунув язык, как маленькая школьница. У меня выходит только первая строчка с приветствием, а дальше мне становится ясно, что он не поймет того языка, на котором я хочу ему написать. По этому языку нет пособий и учебников, ему никто не учит. Я и сама не могу на нем говорить, я не знаю слов. Они звучат в моем сердце, но не преобразуются в речь. И алфавита тоже нет. И вот вокруг меня весь пол усеян скомканными листами… – Марина усмехнулась, – муки собственного творчества. Как в давно ушедшем времени, когда я писала, вернее, пробовала писать свои первые, неуклюжие стихи. Как хорошо, что они же стали и последними. Мне никогда не написать так, как Всеведа...»

Поймете ли меня,
Решите ль удивиться —
Мне, право, всё равно —
Я нынче – свой двойник...
Но вы, тоску кляня,
Способны хоть напиться,
А я уже давно
От этого отвык!

Что холод, что жара —
От вас вестей не слышно;
Шпионы нагло врут,
Не зная ничего,
А в комнатах с утра
До ночи пахнет вишней —
Надолго ли – спросить бы у кого...

Цветущих вишен густая тень —
Неразличимы и ночь, и день;
Я не сказал всё, что хотел —
Кончен запас чернил.
Следом за вами лететь вперед...
Время жестоко, но хоть не врет:
Короток век мелочных дел
И человечьих сил.

«О как точно, как верно! Крошечная жизнь, наполненная мелочной суетой, когда тебе некогда даже поднять глаза в звездное небо, не говоря уже о том, чтобы поговорить с собою о себе самой. Задуматься о своем пути в этом мире, а не выполнять каждодневное расписание, словно ты не живой человек, а бездушный автомат, который включили лет на 70—80, а потом списали в утиль, ввиду отказа блока управления. Могу ли я вспомнить хоть одно свое «не мелочное» дело? Свой большой, настоящий поступок? Пожалуй, только свой уход от Лёши – вот то, что подняло меня над толпой слабаков и нытиков, цепляющихся за любую возможность продолжить свою жизнь, пусть и наполненную подлинным гниением не только тела, но и души. Ибо рак жрет душу так же, как жрет тело: знаю, о чем говорю. Если ты болен смертельной болезнью, то лучше уйти из жизни по собственной воле, и уйти здоровым и полным сил. Пусть тебя запомнят таким», – сжав губы, подумала Марина.