Белый Доминиканец

— А что стало с калекой? — спросил я капеллана. — Он все еще жив? — Нет! И странно, что смерть настигла его в тот же час.

Лошади испугались шума толпы, понесли по Рыночной площади, опрокинули калеку на землю, и колесо сломало ему позвоночник.

Капеллан рассказал мне еще о многих других замечательных исцелениях точильщика. Он красноречиво описал, как весть о появлении Богородицы разнеслась по всей стране, вопреки насмешкам и издевательствам так называемых просвещенных людей; как появились благочестивые легенды и, наконец, как акация в саду стала центром всех этих чудес. Сотни людей, прикоснувшиеся к ней, выздоравливали, тысячи внутренне отпавших, раскаявшись, возвращались к вере.

Дальше я слушал все это не слишком внимательно. Мне казалось, что я разглядываю в лупу крошечные и в то же время всемогущие приводные колеса цепи духовных событий в мире. Калека, чудом возвращенный к жизни и в тот же час заново возвратившийся к смерти, как бы подавал нам знак, что здесь действует какая-то слепая, сама по себе ущербная и все-таки на удивление активная невидимая сила. И потом, рассуждение точильщика! Внешне детское, нелогичное — внутренне осмысленное, обнажающее бездну мудрости. И каким чудесным простым образом старик избежал сетей Медузы — этого обманчивого света спиритизма: Офелия, идеальный образ, которому он отдал всю свою душу, стала для него милосердной святой, частью его самого. Отделившись от него, она вернула ему тысячекратно все жертвы, которые он принес ради нее, совершила для него чудеса, просветила его, возвела его к небу и открылась ему как божество! Душа, вознаградившая саму себя! Чистота сердца как проводница к сверхчеловеческому, носительница всех священных сил. И как духовная субстанция переносится его живая и обретшая форму вера на безмолвные творения растительного мира, и древо акации исцеляет больных… Но здесь есть и одна загадка, чье решение я могу лишь смутно предугадать: почему именно то место, где покоится прах Офелии, а не какое-нибудь другое, стало источником всех целительных сил? Почему именно то дерево, которое я посадил с желанием обогатить мир жизни, избрано быть отправной точкой всех чудесных событий? Глубокое сомнение у меня вызывало также то, что превращение Офелии в Богоматерь совершилось по магическим законам, подобным законам спиритического сеанса. «А где же смертоносное влияние головы Медузы?» — спрашивал я себя. — «Неужели Бог и Сатана, понимаемые с философской точки зрения, в последней истине и в последнем парадоксе, это одно и то же — созидетель и разрушитель в одном лице?»

— Как Вы считаете, Ваше преподобие, с точки зрения католического священника, может ли дьявол принимать облик святого или даже самого Иисуса Христа или Девы Марии?

На какое-то время капеллан уставился на меня, затем закрыл уши ладонями и вскричал: «Остановитесь, Христофор! Этот вопрос внушил Вам дух Вашего отца. Оставьте мне мою веру! Я слишком стар, чтобы выдерживать подобные потрясения. Я хочу спокойно умереть с верой в божественность чуда, которое я сам видел и с которым соприкоснулся. Нет, говорю я Вам, нет, и еще раз нет! Если бы дьявол и мог принимать разные облики, то перед Святой Девой и ее Божественным сыном он должен был бы остановиться!». Я кивнул и замолчал; мои уста замкнулись. Как тогда, на сеансе, когда я внутренне слышал насмешливые слова головы Медузы: «Расскажи им все, что ты знаешь!». Да, понадобится явление Великого грядущего Вождя, который был бы абсолютным господином слова, способным так использовать его, чтобы открыть истину и одновременно не погубить тех, которые ее услышат, иначе все религии будут подобны тому калеке, умершему наполовину, — чувствую я.

На следующее утро на заре меня разбудил звон колоколов на башне, и я услышал приглушенное пение хора, в котором звучало сдержанное, но глубокое возбуждение и которое приближалось все ближе и ближе.

«Мария, благословенна ты в женах!». Какое-то тревожное дребезжание появилось в стенах домов, как будто камни ожили и по-своему присоединились к пению.

«Раньше проход оглашался жужжанием токарного станка, теперь звуки мучительного труда исчезли, и как эхо, в земле пробудился гимн Богородице», — думал я про себя, спускаясь с лестницы.

Я остановился в дверях дома. Мимо меня по узкой улице проходила во главе со стариком Мутшелькнаусом плотная, несущая горы цветов, толпа празднично разодетых людей.

«Святая Мария, моли Бога о нас!». «Будь благословенна, царица милосердия!». Старик был бос, с непокрытой головой. Его одежды странствующего монаха некогда были белыми; теперь они сильно износились и были покрыты бесчисленными заплатами. Он шел, как слепой старец, неверной шатающейся походкой.

Его взгляд упал на меня, застыл на одно мгновение, но в нем не отразилось ни следа узнавания или какого-то воспоминания. Его зрачки были устремлены вдаль, параллельно друг другу, как будто он смотрел сквозь меня и сквозь стены в глубину иного мира.