Белый Бурхан

Жамц стер с лица обильный пот, осушил пиалу, ласково посмотрел на Пунцага. Тот снова погрузил черпак, но гэлун, обежав насмешливым взором лам, утоляющих жажду, быстро забормотал, продолжая молитву, зная наперед, что кто-то из них захлебнется кумысом и не успеет вовремя подхватить нужные слова. Захлебнулся Жавьян, закашлялся, брызгая во все стороны слюной и слезами. Пунцаг потрогал больное ухо и внутренне рассмеялся, празднуя свою первую крохотную победу над обидчиком. И хотя ламы безгрешны, Жавьяну не избежать беды: ширетуй не любит, когда портят молитву, которую ведет он.

Снова зарокотали барабаны, запела труба, изображая рев небесного слона, серебряной дрожью оборвали молитву колокольчики, и Пунцаг едва не прозевал тот крохотный миг тишины, когда надо снова наполнить пиалу Жамца. Он опять опередил других ховраков, и вторично был награжден благосклонной улыбкой ширетуя. Если выдержит темп до конца богослужения, будет удостоен подарка гэлуна и зависти, а значит, и мести других ховраков. И на третьей паузе эта месть последовала: черпак ховрака Мунко плотно придавил черпак Пунцага, и он опоздал, а молитву начал гэцул Гомбожаб… Теперь игра превращалась в пытку. Пунцаг вдруг стал неуклюж, неповоротлив, растерян и до конца богослужения ошибся пять раз!

Но Жамц и вида не подал, что оскорблен. Он только задал ламам такой темп молитвы, при котором слова сливались, как капли воды в струю, пробивающую камень. Это подрезало голоса молодых лам, еще нетвердо знающих тибетские молитвенные тексты, и сорвало голоса у старых, не привыкших петь столь высоко. Победил ширетуй и, сделав знак Пунцагу, гордо и торжественно удалился.

Чем дальше они отходили от молящихся, тем тяжелее и глуше становились шаги ширетуя, заставляя ховрака стыть в предчувствии неизбежного скорого наказания. И когда Жамц остановился у своей двери, Пунцаг рухнул за его спиной на колени:

— Я виноват и заслужил наказания.

— Ты не виноват, — отозвался гэлун, не оборачиваясь. — Позови Чойсурена, пусть приготовит зеленую ванну к вечеру…

Узнав о распоряжении Жамца, Чойсурен удивился:

— Он же только вчера принимал свою ванну! Да и по правилам дацана сегодня это должен делать ты — кто прислуживает гэлуну на молитве, тот и провожает его на покой! Просто он решил избавиться от меня. Я это давно понял.

Чойсурен ушел огорченный, а Пунцаг снова внутренне рассмеялся: он был вторично сегодня отомщен. На этот раз за насмешку. Но тут же закрались сомнения в душу — отчего это ширетуй так милостив к нему, что даже не выбранил, и почему это так загадочно перемигнулись вчера Бадарч и Чойсурен, когда назвали его постельным мальчиком?

Проходящий с молитвы Жавьян задел бывшего своего ховрака краем одежды, как бы приглашая следовать за собой. Но Пунцаг, занятый своими мыслями, даже не заметил этого.

А Жавьян кривил губы и торопил шаги: горе хубуна не в том, что он молод и красив, а в том, что он глуп, исполнителен и слишком угодлив.

Глава вторая БЕГЛЕЦ УХОДИТ ОТ ПОГОНИ

Поп топтался у порога, не решаясь пройти вперед без приглашения. А хозяин, копошащийся у окна с конской сбруей, не спешил зазывать неприятного гостя к очагу, к столу, к беседе. А ведь он, отец Севостьян, девять лет назад крестил этого раскосого минусинского татарина в христианскую веру и награждал новым православным именем! Был дикарь Доможак, стал христианин Федор! Во как! Знает, видно, бестия, что с пустыми руками пастырю грех велик уходить от пасомых…

Вот только — что с него взять? Не просто беден, а позорно нищ новообращенец, хотя и гордыни у него — что у генерала!.. И детей наплодил полную избу — вповалку уложить на пол, так и ступить будет некуда… Хорошо, что теплынь стоит по весне — дома мелюзгу не удержишь ни босой, ни раздетой! А зимой как же обходились?

— Ох-ох-хо! — вздохнул поп, опускаясь на грязную и обшарпанную скамью у входа, заваленную шкурами и какими-то волосяными веревками: для юрты, что ли? Так их и в пять юрт не затолкаешь!

«Вот она, срамота людская! Сами живут по-скотски, плодят скотов, а пастырю — ни почета, ни привета… С голоду помри у порога — дверью не хлобыстнут, окаянные…»

Он гулко кашлянул в кулак:

— А пошто, сын мой, лампадка не горит у образов-то?

— Карасий чок.

— Маслица б подлил деревянного Лампадка-то на маслице должна быть, а не на керосине вонючем! Али свечек накупи в запас. У меня есть. Жену пошли или сам сходи в храм божий.

— Деньга чок.

— Жирку бараньего натопи, тряпицу положи — опять же лампадка будет. Коптит токмо, а лики святые высвечивает… Ничего, грех не велик, когда на те лики копоть оседает — душа чище!

— Баран чок.

«Вота задалдонил! — рассердился поп. — Чок да чок! Других слов нету у него, что ли?»