Белые витязи

Вспыхнул атаман, хотел возразить главнокомандующему, хотел сказать ему, что он не смеет ему говорить такие небылицы, хотел он нарвать уши всем этим мальчишкам, что перемигивались и пересмеивались в углу, да вспомнил, что этим поставит он «войско в размышление, а себя в сокрушение».

Потупился только атаман, и грудь его стала неровно вздыматься от незаслуженного оскорбления.

— Завтра армия отступает. Ваш корпус остаётся на старом месте, в помощь вам я дам два егерских полка и тобольцев с волынцами. Да смотрите, ваше высокопревосходительство, — возвышая голос, договорил Кутузов, — чтобы я отступил спокойно и без потерь и боёв. Быть может, я дам сражение под Москвой, силы армии нужны будут, нужен будет и отдых — вы должны мне его обеспечить.

Недовольный возвращался Платов из квартиры главнокомандующего.

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день... Ну, наварили на Маланьину свадьбу, нечего говорить, хорошо удостоили! Их центр, слышно, спасён нашей атакой, а он, на-поди!.. Наполеона хотел взять голыми руками — извольте разрешить задачу: с шестью казачьими полками да четырьмя пехотными задержать наступающую после полупобеды армию».

Не мог успокоиться, не мог заснуть Платов в эту ночь. Бледное утро осветило побоище, осветило ряды трупов, сломанные лафеты и повозки, брошенные укрепления. Русская армия отступила. У французов всё было тихо. Они чистились и оправлялись после боя. Казаки остались на бивуаке, поделили добычу и вдруг одиноко почувствовали себя без армии, без поддержки, лицом к лицу с неприятелем.

Теснее сжался арьергард, эта маленькая кучка перед великой армией.

А на другой день, двадцать восьмого августа, начался бой. Егеря Розена выслали цепь, казаки маячили лавой — но их теснили и они, сражаясь целый день, то кидаясь в атаку, то спешиваясь и стреляя, цепляясь за каждый куст, за каждую балку, отступали к Можайску.

Под вечер Платов написал главнокомандующему о положении дел: «Неприятель перед нами и в силе: по объявлениям же от взятых нами пленных, здесь сам Наполеон, Мюрат, Даву и Ней и вся та кавалерия, которая была 26 числа сего месяца у деревни Бородина. Я с арьергардом, по прекращении целодневного сражения, расположился, вышедши из леса, на высоте примерно от Можайска вёрст 15. Завтра, что последует, имею долг донесть»...

Если бы Платов мог видеть, какой эффект произвёл его рапорт в главной квартире, он бы, наверное, поставил себя «в размышление, а войско в сокрушение».

Дело в том, что: «примерно от Можайска вёрст 15» — выходило, в действительности, от главной армии версты три — какое же значение мог иметь такой арьергард? Какое спокойствие могло быть в армии, стоящей в трёх верстах от неприятеля?!

   — Нет, — сказал Кутузов, — он стар, и походы его слишком истомили. Ему нельзя командовать арьергардом.

В тот же день Платов получил предписание сдать свой корпус графу Милорадовичу.

Собрал своих детушек атаман, слёзно простился с ними, обнял ординарцев, поцеловал Конькова, сел в кибитку и помчался на Тихий Дон.

   — Стар я, говорят, сил нет... Посмотрим! — ворчал себе под нос донской генерал. — Подыму весь Дон от старого до малого и соберу такие силы казаков, от которых Наполеон убежит совсем вон из России. А ежели который найдётся смышлёный казачишка, что самого Императора французов в плен возьмёт, — отдам ему в замужество дочь свою богоданную! Вот как будет... Посмотрим, кто из нас старьё!

XV

...Тебя непременно спросят: «А что у вас

на Руси?» Удивительно! Казаки будто не

считают себя русскими, и в то же время

целые полки их берегут Россию. Они стоят

за Русь, они её дети — всё, от атамана

до простого казака, — они русские;

в них тоже православная вера, тоже рвение

за честь Царя, но все спрашивают:

«Вы русский? Вы из России?..» Странно!..

А. Филонов. Очерки Дона. Стр. 3, 4

В ясное сентябрьское утро Коньков явился к новому арьергардному начальнику.

Милорадович, красивый молодой генерал, с открытым умным лицом, бойкий и весёлый, сидел на лавке перед деревянным столом и что-то писал. Одет он был в мундир, во всех орденах, был при сабле. Шляпа с высоким пером лежала подле, шпага была одета, подбородок тщательно подбрит, изба была пропитана ароматом духов — это был щеголеватый гвардеец, собирающийся на бал, а не начальник арьергарда армии, стеснённой обстоятельствами и принуждённой отступать. Впрочем, Милорадович был всегда таков — подобно Мюрату, этот Баярд русской армии любил пышно одеться, любил пронестись на борзом коне вдоль позиций, закутанный в драгоценную шаль.

   — А, господин хорунжий, пожалуйте...

   — Ваше сиятельство, честь имею явиться... — начал было Коньков, но Милорадович перебил его:

   — Всё это я знаю, — а вот ваше имя и отчество?

   — Пётр Николаевич, ваше сиятельство.