— Я бы три раза мог соединиться с Первой армией, — сказал атаман, — хотя бы даже и с боем. Первый раз чрез Вилейку, другой раз чрез Минск и третий раз от Бобруйска мог пройти чрез Могилёв, Шклов и Оршу, когда ещё неприятель не занимал сих мест, но мне вначале от Гродно ещё велено действовать во фланг, что я исполнял от двенадцатого июня по двадцать третье число, и, я вам скажу, не довольно во фланг, другие части мои были и в тылу, когда маршал Даву находился при Кишнево; а потом я получил повеление непосредственно состоять под командой князя Багратиона. Тогда я, по повелению его, прикрывал Вторую армию от Николаева, чрез Мир, Несвиж, Слуцк и Глусск до Бобруйска, ежедневно, если не формальной битвой, то перепалкой, сохранил все обозы, а армия, я вам скажу, спокойно делала одни форсированные переходы до Бобруйска. Тут я получил от Михаила Богдановича (Барклая-де-Толли) повеление следовать непременно к Первой армии, о чём было предписано и князю Багратиону. Вы помните, он меня, я вам скажу, отпустил весьма неохотно, оставив у себя девять полков донских и один бугский, хотя сказано ему было только восемь оставить. Я не оспаривал, я вам скажу, о двух остальных полках и пошёл поспешно к старому Быхову, минуя в ночь армию, идущую по пути к Могилёву... Вы помните, атаманы-молодцы, как нагнал меня на почтовой бричке князь Багратион у самого Старого Быхова и объявил мне, что будет иметь генеральное сражение с армией Даву при Могилёве, и я должен был остаться на два дня, ибо-де сих резонов за отдалённостию главному начальству неизвестно было; говорил он тогда, что он меня оправдает пред начальством и даст на то мне повеление. Тогда я и сам, рассудя, принял в резон и остался. Вместо того, вы, господа, это помните, генерального дела не было, а была одиннадцатого числа битва, и довольно порядочная. С обеих сторон если не десять, то девять тысяч убитыми и ранеными пало, что мне точно известно. Нашего урона был очевидец, я вам скажу, а об уроне неприятельском узнал на другой день от взятого пред Могилёвом в плен офицера. И теперь мы все перед неприятелем, и я вам скажу, что, быть может, нам прибыльней скорее соединиться с Первой армией, ибо, как она находится позади, нам и дела меньше будет. Как думаете, господа?
Зашумели, заспорили молчавшие доселе полковники. Громким гулом наполнилась изба.
— Где больше боя, там больше славы! — сказал полковник Балабин, вставая пред атаманом.
— Верно сказано, — молвил генерал Иловайский.
— Драться-то лучше, чем так дуром отступать, — проговорил, расправляя усы, полковник Сипаев.
— Ваше высокопревосходительство, — кричал «письменюга» Каргин, — дозвольте слово молвить. Вот с шестнадцатого июня и до сей поры, около месяца уже будет, без роздыха мы всякий день форсированные марши делали, лошади в полках притупели, и много раненых и усталых брошено — дозвольте отдохнуть хоть маленько.
— О, отдохнуть бы не мешало, — поддержал Каргина Луковкин.
— Хоть бы денька два вздохнуть, не седлать бы!
Балабин, Иловайский и те стояли за то, что отдых будет необходим.
Долго шумели полковники, а Платов молчал и задумчиво глядел в оконце, где билась и жужжала большая муха.
Наконец смолкли полковники и, смотря на атамана, ждали его решающего слова. А он всё молчал и смотрел на муху, что тревожно билась в стекло.
— Пётр Николаевич, — наконец сказал он своему ординарцу, — выпусти, голубчик, её на волю.
Коньков бросился к окну. Полковники с недоумением переглянулись.
...Артиллерия и кавалерия нуждались
в лошадях, продовольствие стеснялось —
слухи не благоприятствовали; строптивые
указывали на казаков, обладавших множеством
завладенных в добычу лошадей. В настоящем
случае Михаилу Андреевичу Милорадовичу
поручен был арьергард, а Матвей Иванович
устранён от команды. Маялся он и горевал
отчаянно во дни перелома изнеможенного
уже неприятеля, владевшего Москвой в головнях,
но ещё страшного...