Белые снега

— В прибрежной тундре остались только бедные, малооленные кочевники, — объяснил Тэгрын. — Им оленей только-только хватает на пропитание. Все они в родстве между собой. Совет или товарищество среди них организовать легко, потому что они и так сообща работают… А вот настоящие оленные люди — те далеко. Часть ушли на Амгуэму, другие на Колыму, к якутской земле. Несколько месяцев надо добираться до них. У них огромные стада, они очень богаты. Многие годы копились у них олени. Те, кто во главе стойбищ, сами не пасут, они только распоряжаются. Имеют по несколько жен. А есть и такие, что верхом на оленях ездят, но это не чукчи, другой народ — ламуты называются. Это только так кажется, что в тундре мало людей. А на самом деле поболее будет, чем на морском побережье.

— Есть у них родные в приморских селениях?

— Очень мало, — ответил Тэгрын. — Они роднятся между собой и тем увеличивают стада. Но родные все же есть. И некоторые улакские имеют своих оленей…

— Это кто же?

— У Омрылькота есть стадо. Только они укочевали далеко, к мысу Якан. Подальше держит, чтобы и оленей не сделали общими.

— Ничего, придет время, и до них доберемся, до Амгуэмы и Колымы. Никуда им не деться, — решительно заявил Сорокин.

— А ребятишек у них много, — продолжал Тэгрын. — И вот я думаю: надо что-то делать. Может, на летающих лодках до них добраться? Ведь дети вырастут не разумея грамоты, а их сверстники на побережье будут читать книги, газеты…

Тэгрын горестно вздохнул.

— Я завидую Пэнкоку, — произнес он после некоторого молчания. — И я мог бы учиться в Ленинграде. Но понимаю — туда надо было послать молодого и сильного. Только Йоо жалко. Крепится бедная, но сильно тоскует. Поднимется на Сторожевую сопку и стоит там. Как бы в камень не превратилась…

— Ну, ты скажешь… — удивился Сорокин.

— Конечно, такого не будет, но есть старинное поверье, что тоскующая женщина может стать камнем.

30

В Ленинграде на подготовительном отделении института собрались представители всего Севера от Чукотки до Кольского полуострова. Низкорослые скуластые нанайцы, широколицые и румяные архангельские ненцы, жители тайги ханты и манси, кеты, селькупы и даже юкагир с Колымы, молчаливый такой, серьезный парень. Пэнкок даже немного побаивался его и однажды признался в этом Косыгину.

— В наших сказках очень много говорится о войнах с юкагирами. И чукчи всегда побеждали их.

— А я слышал от бабки, в юкагирских сказках, наоборот, они побеждали вас, — усмехнулся Косыгин.

— Этого не может быть! — обиделся Пэнкок.

Пэнкок с Косыгиным жили в одной комнате. Третьим с ними был нанаец. Он приехал в национальной одежде, богато украшенной крупным орнаментом. Весь этот красочный наряд нанайца был сшит из рыбьей кожи, которая при ходьбе сильно шуршала, и парень каждый день просил коменданта выдать ему другую одежду, чтобы можно было спокойно ходить по улицам.

Пэнкок, как и многие его товарищи, приехавшие сюда, чтобы овладеть грамотой, с трудом привыкал к новой жизни. Тоска по родным берегам, по Йоо, думы о малыше, который вот-вот должен был появиться на свет, порою охватывали его так сильно, что он готов был бросить все и, пусть даже пешком, отправиться домой, на Чукотку. Огромным усилием воли он подавлял в себе это желание и с еще большей энергией брался за учебу.

Он завидовал Косыгину, который, казалось, чувствовал себя в Ленинграде спокойно и уверенно, как будто он всю свою жизнь прожил в большом и шумном городе, как будто и не было на свете никакой Чукотки, с ее леденящими ветрами, бесконечными снежными просторами и ослепительно щедрым солнцем.

Так, в волнениях и заботах, в напряженных занятиях на подготовительном отделении, шли дни за днями.

Однажды, когда Пэнкок сидел и корпел над домашним заданием, в комнату ввалился веселый, неунывающий Анемподист и прямо с порога выпалил:

— Нас приглашает Богораз!

— Кого? — не понял Пэнкок.

— Да нас с тобой… Вернее, тебя…

— Нас? Меня? Сам Вэип? Да ты знаешь, Анемподист, что это за человек?! Он ведь жил у нас на Чукотке, в наших ярангах жил! Сказки наши, песни записывал… Старики о нем легенды слагают. Встретиться с ним — все равно что живую легенду увидеть…

На следующий день Косыгин с Пэнкоком отправились к Владимиру Германовичу. «Живая легенда», как выразился Пэнкок, оказался бодрым старичком с маленькой белой бородкой и близорукими глазами. Он подал гостям руку и протяжно произнес:

— Е-е-ттык!

— Ии, мытьенмык, — ответил Пэнкок, отметив про себя, что Вэип говорит на северном наречии, где слова произносят немного нараспев. В Улаке смеялись над таким говором, считая его отклонением от исконного чукотского языка.

— Русский разговор знаешь? — опросил Пэнкока Богораз.

— Знаю, — ответил Пэнкок.

— Тогда будем говорить по-русски. Разговорный чукотский я, честно сказать, подзабыл, а тебе полезно поупражняться в русском, — предложил профессор и повел гостей в кабинет.

В кабинете Пэнкок увидел такое множество книг, что не удержался и изумленно воскликнул:

— Какомэй! И вы все это прочитали?

— Почти… — улыбнулся профессор.