Белые одежды. Не хлебом единым

Был наконец туго затянут и завязан шнур рюкзака, застегнуты все малые ремешки на карманах. В комнате не осталось ничего нужного. Она сразу стала чужой. Только знаки, напоминавшие икс или песочные часы, нацарапанные на стене и на столе, посматривали на Федора Ивановича как единомышленники. Он взвесил на руке свою поклажу. Получилось легче шести кирпичей. Поставил рюкзак на стол, глянул издали. Форма была прежней, рюкзак не должен был вызывать подозрений.

Шел уже пятый час. Не теряя времени, Федор Иванович натянул брюки и свитер, зашнуровал ботинки. Прежде чем навсегда покинуть эту комнату, где, как в скорлупе, созрела и вышла на свет его позиция по отношению к беспечно распоряжавшемуся в жизни злу, он, не гася света, осторожно вышел в коридор и чуть приоткрыл наружную дверь. На улице все так же отвесно опускался густой снег. Сверху из тьмы текли бесконечные занавесы, их было много, за самым ближним виднелись другие, слегка выделенные желтым светом окон, и по ним проходили волны. Стояла тишина.

Федор Иванович приоткрыл дверь пошире, еще раз посмотрел по сторонам, потом вышел на крыльцо — и тут увидел, вернее, угадал неподалеку от крыльца, за светящимся третьим или четвертым занавесом снега, темный столбик. Там неподвижно стоял человек.

Сбежав по ступеням, Федор Иванович гневными шагами проследовал к человеку, который не двинулся с места. Крепко взял его за рукав. Это была Женя. Он молча потащил ее к себе, и она побежала, спотыкаясь, как провинившийся мальчишка. Сколько было счастья в этом ее барахтанье! Бежала, спотыкалась и при этом оправдывалась:

— Я чувствовала, что вы уезжаете… Я должна была…

Он втащил ее в свою комнату и щелкнул ключом.

— Теперь вы останетесь здесь до утра, — сказал четко.

— Я согласна… — Она вызывающе посмотрела. Как будто зашипела ему в лицо.

В это время грянул телефон.

— Да-а! — заревел в трубку Федор Иванович. — Да-а! — бешено забился он. — Черт знает что!.. — Бросил трубку на аппарат и обернулся к Жене — совсем другой, тихий и мягкий. — Что же вы без шапки?.. Надо отряхнуть волосы… Вот так… Снимайте, снимайте пальто. Вот сюда мы его, пусть сохнет. Да не бойтесь вы меня! Это я врал по телефону. Чтоб подумали, что я страшно злюсь. Звонят все время… И вам надо научиться врать… если вы всерьез осуществили ваш поворот… в сторону настоящей науки…

— А я уже давно… Это же я сама дала ребятам… ветку оторвать. Мы поспорили… Я уже чувствовала, что правы они, но поспорила. Не хотела сразу сдаваться. — И она хихикнула. — И вообще, после этого столько было вранья!.. Я поклялась Богумиловне забыть свои заблуждения, забыть, что читала у Менделя. И опять высеяла пшеницу под зиму. Ту, что вы видели… В изоляторах…

— Ну вот… Вот мы и вместе. В науке… А лишнего ничего нам нельзя.

Она опустила голову. Отвернулась.

— Тем более во сне. Это никак нельзя — то, что вы говорили. Видите, у меня уже рюкзак… Комната уже вся пустая. Ухожу я, ухожу. Навсегда. Сам еще не знаю куда. Такие тоже сны бывают. Через год вы опомнитесь… Чтобы оставаться тем, кем вы меня считаете, чтобы не оказаться другим… я должен вести себя только так, как веду. Или мне стать профессором Брузжаком? Или Красновым? Нельзя, Женя, не судьба.

Они сидели друг против друга. Женя была умная девочка, все понимала. Повернулась к нему, тяжело взглянула в глаза.

— А если случай особый? Если я все беру на свою ответственность? — тихо спросила она.

— На эту ответственность у вас нет права.

— Не понимаю…

— Нет права. Нечем отвечать. У вас жизнь еще не пошла на второй круг. Вы первого круга еще не закончили.

— Какой еще круг? Не знаю и не хочу…

— И не надо знать. Знание появится само. Тут и начнется второй круг.

Зазвонил телефон. Женя хотела поднять трубку. Он перехватил ее руку, и эта рука, растаяв, доверилась ему. Вместе со взором, с надеждой. Подержав ее на весу, Федор Иванович положил ее на стол и слегка пристукнул сверху осторожным кулаком.

— Вот так. Пусть лежит.

А телефон настойчиво разливался звоном. Федор Иванович снял трубку и, задыхаясь, простонал:

— Ох, неужели нельзя… неужели нельзя дать заснуть больному человеку? Отстаньте ради бога! — Он захныкал: — Ну что же это за…

Уронил трубку, поднял, охая и отдуваясь, не мог никак уложить ее на место. Наконец попал как надо…

— Караулят… — сказал, глядя на аппарат. — Поняли теперь, что не судьба?

— А почему же… Зачем тогда я вам… до утра?

— Зачем? Сейчас скажу. Видите — рюкзак. Лыжи. Сейчас я выйду отсюда, и больше меня здесь не увидят. А вы одна тут останетесь сидеть. Где сидите.

— А как же ваш иностранец? — шепнула она.