Белые одежды. Не хлебом единым

— Ему-то ничего не будет. Скажет, инициатива Петра Леонидовича. И исполнение…

— Поживем в опале! Побарахтаемся. Академик потом поднимет из праха. А тебе в твоем положении это будет даже полезно — пострадать. Академик не забывает услуг.

— В оранжерею пойдем, а там кто-нибудь и услышит, как датчанин меня Иваном Ильичом кличет… и как я отзываюсь на это имя… Какую-нибудь мелочь можно прохлопать… Или в театре кто-нибудь…

— Оранжерея будет пустая. И в театре будут созданы условия… В театр можешь и не ходить. Скажешь, заболел.

— В общем… В общем, я могу это сделать. — Федор Иванович прямо посмотрел в лицо Варичева. — Но я сделаю это при одном условии. Вы отмените приказ об отчислении…

— Сегодня же! — Толстая рука Варичева прихлопнула на столе это решение.

— …и издадите другой. Уволите меня по состоянию здоровья. Как инвалида войны. По моему собственному заявлению. Чтоб я мог куда-нибудь поступить.

— А с нами почему не хочешь остаться?

— Хлопотно у вас, Петр Леонидыч. Нагрузки много даете.

— Я серьезно, Федя. Было бы хорошо такого, как ты, иметь… штатного. Для подобных экстремальных обстоятельств. А условия… Ты бы был доволен…

— Петр Леонидович, в таких делах аккордная оплата выгоднее.

Варичев захохотал, отошел к письменному столу и нажал кнопку звонка. Вбежала Раечка.

— Вот, отстучишь сейчас, Раиса Васильевна, приказ. — Он уже сидел и писал. — И вывесишь на доске. Федору Иванычу сделаешь к утру все выписки, а старые у него заберешь. Федор Иваныч, устроит тебя завтрашнее утро? Напишу тебе еще и характеристику с места работы. Подходящую… Утром Раиса Васильевна тебе отстучит, и я подпишу.

Раечка ушла. Улыбающийся Варичев вернулся к столику.

— Сделка века! — сказал он. — Даже жаль, что нельзя никому рассказать!

«Расскажешь, — подумал Федор Иванович. — Своим всем расскажешь. Хохотать будете».

Еще час или полтора они уточняли частности, и каждый записывал себе, когда и что Федор Иванович будет говорить и делать и какое при этом должно быть обеспечение со стороны Варичева. Решили, что представление Ивана Ильича Стригалева датчанину состоится завтра в кабинете ректора, часов в пять. Варичев позвонит. И еще одна встреча будет за ужином.

— Наденешь новый халат. Серенькие там есть, тебе принесут, — сказал Варичев. — Как будто с работы забежал, из оранжереи…

— Когда в оранжерею пойдем, там и халаты наденем, — возразил Федор Иванович. — А представляться приду, как сейчас, в пиджаке и галстуке.

— Ты всегда был парень с головой. Вижу, серьезно относишься к ситуации, — сказал Варичев. — Ты все-таки подумай о предложении…

К себе Федор Иванович шел задумчивый. Не замечал довольно крепкого морозца. Надвигались большие, серьезные события. Свешников говорил дело: надо было дождаться датчанина. Вот уже одна победа есть — документы! Куда бы мог Федор Иванович ткнуться без них?

Он напряженно вникал в то, что ему предстояло совершить, обдумывал те шаги, что уже сделал в нужном направлении. Старался постичь будущее, все последствия, которые наступят. Его поступки всегда тянули за собой целую цепь последствий. Сейчас у него не было выбора, не видел никаких боковых ходов, по которым мог бы уйти в сторону от ответственного шага. Можно было лишь броситься назад, сделать то, к чему его манило малодушие, трогавшее его под коленками. Он мог расширить «сделку века», отказаться от затаенной подкладки, которая была уже готова, даже в деталях! При этом мог и «подумать о предложении», выторговать себе что-то утешительное, гарантированный возврат к какой-то безопасной норме, к покою.

А второй путь, по которому он сейчас и шел, вел куда-то далеко вперед, там, за углами, туманился завтрашний день и громоздились гигантские последствия. Для кого-то, может быть, даже катастрофа. И там уже было не до забот о том, что станется с его маленькой телесной конструкцией, с мягкой куклой, умеющей закрывать глаза. «Посмотрел бы Цвях, — подумал он. — Вот где настоящая железная труба…»

Мысль Федора Ивановича летела свободно и ярко, бросаясь то в одну сторону, то в другую. Он что-то шептал, глаза его блестели. Такова была его особенность.

И еще одна — счастливая — особенность была у него. Как бы ни складывались дела, стоило ему лечь и решительно приложиться к подушке, как он тут же и терял сознание, будто засыпанный тоннами душистого зерна.

Так что ночному телефонному звонку пришлось долго надрываться, чтобы вытащить Федора Ивановича из-под этой тяжести. Пошатываясь, медленно приходя в себя, он подошел к телефону.

— Крепко спишь, — дунул в трубку тот самый призрак, что так часто витал над ним, издалека наблюдал и распоряжался его судьбой. Дунул и постучал зубами: — Хых-х! Можно подумать, совесть чистая. Как у младенца… Батьку продал, тьфу!.. Продал и спит, кхых-х! И спит!.. — И он громко заплакал в трубку. Но это был его особенный смех. — Наконец-то, Федя, показал ты мне свои зубы… Ядрышко дал попробовать… Смотри, как заинтересовалась международная реакция… Стоило только советскому человеку оступиться… так и прилетели! Пфу-х-х!