Белые одежды. Не хлебом единым

— А почему не на ваш адрес? — Л. И. Тюрденев начал расти, почуяв власть над другим человеком. Давала о себе знать глубокая, недоступная анализу тайна человеческих житейских взаимоотношений.

— Она не знает… Вам, наверно, известно, откуда это письмо…

— Да, я отчасти информирован. Она из этой группы? Но почему так получилось, что?..

— Мы были в ссоре. Меня не было дома…

— Но у вас есть же свой адрес, где вы… Супруга сама могла бы…

— У меня нет адреса. Я напишу вам адрес одного своего друга. Или дам ему ваш…

— Странно как-то… Я не могу взять на себя такое… Извините, именно по той причине… Я не в курсе, как и за что… И почему вы…

Его любопытство уже насытилось. Теперь он все больше тускнел от страха. Мужественно медлил, понимая, что такой страх — это жалкая трусость. Он поднял голову выше, словно выпроваживал просителя из кабинета. И молча надвинулся, вытесняя.

— Убедительно прошу вас, больше не приходите и друзей не присылайте.

— Товарищ… Пожалуйста! — Федор Иванович посмотрел на него со смертной тоской.

— Я же сказал… Я же сказал: это невозможно. — Тут он повысил тон: — Писем больше не будет. Простите, мне нужно на работу.

И дверь захлопнулась. И, уже плотно закрывшись, продолжала стучать и щелкать цепочкой и замками.

…Вечером, скрытый стенами своей комнаты, Федор Иванович начал сборы. Просматривал свой гардероб. Почти все галстуки оставил на дне шкафа. Они были уже не нужны. «Сэра Пэрси» решил взять с собой. Это был ее пиджак. Она его любила. «Мартина идена», поколебавшись, повесил в шкаф. Все сорочки, кроме трех, тоже решил не брать. Можно бы все лишнее отвезти в Москву, но остерегся. Переполошатся, начнут соображать, придумают что-нибудь. Тряпки, хоть и привык к ним, можно бросить. Строго ограниченный набор одежды сложил на столе и накрыл газетой.

Утром во вторник сходил к Тумановой, взял у нее все семена, сложил пакетики в сумку. На всякий случай спросил и у Антонины Прокофьевны, нет ли у нее каких-нибудь Леночкиных адресов. Может, адрес бабушки… В ответ только покачала головой. Ничего у нее не было. Рядом жили, не переписывались. Если надо — приходила.

— И моего она не взяла, дуреха. Могла бы хоть написать… Надеюсь, это не последний твой визит?

— Конечно! — ответил он легким, беспечным голосом. — У меня еще столько дел! По крайней мере, на полмесяца.

Она уловила неискренность.

— Если ты остолопа моего тогда так забоялся… можешь играть отбой. Больше его здесь ноги не будет. Он в Москве теперь. О чем мечтал…

И жестоко, нервно закурила. А затянувшись хорошенько, закончила:

— Ты ведь туда собрался… Надо же, как судьба не хочет вас разводить! Моего остолопа и тебя. У меня прямо предчувствие: быть, быть продолжению.

В этот день — во вторник — стала на место и последняя, определяющая точка. Часа в четыре позвонила Раечка и с улыбкой в голосе сказала:

— Федор Иванович? Соединяю…

И тут же в трубке раскатился и завибрировал миролюбивый, увещевающий бас Варичева:

— Федор Иванович? Надо бы поговорить…

— У нас, по-моему, все бумаги подписаны. Все решено.

— Не все, дорогой. Только начинается. Приходи, поговорим…

Федору Ивановичу хотелось сказать еще что-нибудь твердое — терять все равно было нечего. Но удержался. Уже понимал: надо учиться у природы молчанию. Твердые слова и жесты — прекрасная пища для хорошего уха. Они служат только обнаружению того, что держишь на самом дне души.

Но молчание его оказалось красноречивым.

— Федор Иванович, ты, как я понимаю, обиделся… Вылезай скорей из бутылки. Дело общее, касается и тебя, и нас. Может быть, нас в первую очередь. Но и ты там фигурируешь. Так что приходи. Давай в нерабочее время, после шести. Разговор будет долгий. На лыжах покатайся — и ко мне.

Как и советовал Варичев, он покатался на лыжах — с рюкзаком за спиной дошел до подъема на лысину Большой Швейцарии и спустился обратно. Чужие лыжники обгоняли его, кругом в лесу скрипел и свистел снег. Федор Иванович хотел проверить, существует ли обещанный генералом поводок, но эксперимент не дал результатов.

Вернувшись, он умылся у себя над раковиной, надел «сэра Пэрси» и, завязав галстук, налегке побежал по тропке в ректорский корпус.

Варичев ждал его. Большая картофелина улыбалась всеми своими глазками. Толстые руки спокойно лежали на столе. Не спеша вышел на середину кабинета, обнял Федора Ивановича одной рукой. Повел в интимный уголок — к креслам и столику. Кажется, что-то говорил о лыжах, о хорошей погоде. И сам сходил бы, покатался, да вот…

— Дела! — закричал, приподняв уголок толстой и молодой, закипевшей губы, показал на миг голубые глаза. — Дела, одно другого краше! Так и прут. В очереди стоят, подпирают…