Белые лодьи

Шаман подошёл к гнедому. Тот скакнул на передние спутанные ноги, остановился и, выгнув шею, обернулся. В глазах его отразилось пламя костра. Конь оттопырил верхнюю губу, показывая крупные жёлтые резцы, и снова Чернодлаву почудилось, что гнедой смеётся над ним… «Ишь, собака…» — недовольно поморщился Чернодлав. Он подошёл к коню, обнял его за шею, притянул её к себе, вытащил из-за пояса нож и сделал на гладкой коже лошади глубокий надрез. Кровь резвой струйкой побежала вниз, и тогда шаман припал к ней ртом и жадно стал всасывать её вдруг затверделыми губами.

По холке и спине гнедого пробежала мелкая дрожь, но он стоял как вкопанный, будто совсем не ведая того, что над ним творят. Стоял не шевельнувшись и тогда, когда шаман, насытившись кровью, отошёл к костру, взял меч и вернулся.

Чернодлав поднял голову и долго, раздумчиво смотрел на луну, слегка покрасневшую по краям. Потом захватил рукоять меча обеими руками и, взбулькнув горлом, словно выпитая кровь запросилась наружу, резко подался вперёд и вонзил блеснувшее лезвие в грудь гнедому. Конь отпрянул в сторону и упал с тяжким всхлипом.

Когда предсмертные судороги прекратились, шаман распутал передние ноги гнедого.

Луна снова спряталась за тучи, с реки потянуло прохладой, Чернодлав накинул на плечи кожух и прикрыл глаза.

Перед его мысленным взором возникла окровавленная, катившаяся под откос голова Мамуна, и злоба на киевских князей опять захлестнула душу шамана; она была так велика, что он даже заскрежетал зубами и, не в силах более оставаться на месте, вскочил и побежал к реке, сбросив с себя на ходу кожух.

Как был в кожаных хозах, подаренных ему сыном Повелителя, так в них и бултыхнулся в воду и стал грести руками. Луна, похожая на круглую лепёшку, испечённую угрскими женщинами, тоже купалась вместе с Чернодлавом; чтобы ненароком её не задеть, шаман осторожно плавал кругами возле берега. Потом высушился у костра, поглядел в ту сторону, где спал старик, нашёл кожух.

Кровь возле лошади уже спеклась тёмными сгустками, но ещё сочилась из раны, и шаман, запустив в неё два пальца, вымазал себе лицо, грудь и плечи, подбросил в костёр сухой травы, протянул руки к огню и приготовился ждать рассвета.

Как только над Днепром заалел восход, Чернодлав услышал гулкий конский топот и дальний скрип арбы. «Возвращаются… А где же меч?! Ах да, возле ложа больного, возьму-ка меч, нацеплю на пояс, заодно ещё раз посмотрю, как там старик…»

Чернодлав увидел на его щеках слабый румянец и услышал ровное дыхание. «Пусть спит, разбудит сын… всё пока хорошо!» И вернулся к костру.

— Менду[153], - услышал он за спиной приветствие.

Обернулся. На белом скакуне важно восседал Ошур. Рядом с ним стояли недвижимо верховые телохранители, некоторые скосили глаза на поверженного гнедого. И в их взорах отражалось немое удивление. Но вождь не замечал убитого коня или не хотел замечать, его сейчас интересовал отец… Поэтому без промедления шаман начал говорить:

— После полуночи к ложу больного прилетели черные мангусы, они были жутко безобразны, при одном их виде человек теряет сознание. Я твоего отца и погрузил в спокойный сон, видишь, он и сейчас спит и не ведает того, что здесь произошло… Я вскочил в седло, выхватил из ножен меч и стал сражаться со страшными чудовищами. Кажется, я нанёс им несколько смертельных ран. Зришь кровь на моем лице, груди и плечах?… Но силы были неравны… Подо мной, пронзённый, упал конь, а я получил сильный удар по голове… Очнувшись, увидел, как черные ночные мангусы упивались лошадиной кровью, я же боялся, что они снова начнут сосать кровь из тела твоего отца, но этого не случилось, так как они вскоре насытились… Улетая, один из них погрозил мне железным пальцем и, указывая на больного, зло рассмеялся. «Мы не оставим его в покое, — сказал он. — Старику суждено умереть…»

Шаман смело взглянул в глаза Ошура и уловил в них на миг блеснувшую радость… Последние слова Чернодлав произнёс громким голосом, рассчитывая так, чтобы их хорошо услышали подъехавшие слуги и некоторые из домочадцев.

— Вот тебе! — Ошур бросил Чернодлаву кожаный мешочек с золотыми и приказал грузить отца на арбу.

Гнедого не захотели разрубать на мясо, опасаясь колдовских укусов черных ночных мангусов, сволокли в яму на съедение орлам, волкам и шакалам. Чернодлаву по повелению вождя подвели коня, но шаман отрицательно покачал головой, изъявив желание сопровождать больного.

Арба заскрипела, старик открыл глаза.

— Слава Гурку! — радостно произнёс он. — Снова вижу желанное Солнце, и на душе светает. Благодарю тебя, внук Акзыр-шамана, ты и сам стал великим шаманом… Сын! — позвал он молодого владыку.

Чернодлав махнул рукой, и Ошур подъехал к повозке.

— Сын, — приподнялся на локтях больной, — ты наградил лекаря?

— Наградил, отец, ты всё же лежи…

— Мне лучше, намного лучше.

— Может, поешь?

— Хорошо… Со мною пищу разделит и лекарь… Так ведь?

— Так, — подтвердил сын Повелителя.

Чернодлав скосил глаза на молодого вождя, и тот, усмехнувшись, бросил ему на колени бурдюк и кусок баранины: