Белые лодьи

Владимир Афиногенов Белые лодьи

Часть первая Праздник Световида

1

Собаку звали Бука. Она стояла возле раскрытой двери, ведущей в хлев, а Доброслав Клуд нёс в руках деревянное корыто с дымящимся овсяным пойлом для поросят и, проходя мимо, изо всех сил пнул её под брюхо. Собака от неожиданности и боли взвизгнула; отбежала в угол хлева и посмотрела на хозяина долгим, недоумевающим взглядом — в нём не было злости, была одна только обида, глубоко запрятанная в преданных зеленоватых глазах; и это, очевидно, ещё пуще разозлило Клуда, тем более что при ударе ногой часть пойла пролилась на унавоженную тёплую землю.

Он медленно поставил корыто, сорвал с притолоки плётку, сплетённую круглой змейкой из семи ремней, ухватил Буку за холку и стал хлестать, зло приговаривая:

— Тварь! Ты что смотришь?… Я тебе посмотрю! Я ещё увижу в твоих глазах злобу…

Лицо Клуда налилось кровью, на губах выступила пена. С блуждающим взглядом, с красными прожилками глаз, он и впрямь был похож сейчас на колдуна, оправдывая своё имя[1], будто в него в один миг вселился нечистый дух, обитающий в тёмных чащобах леса или на могилах грешников, которых не сжигают после смерти на жертвенных кострах, как праведных язычников, а закапывают лицом вниз в сырых комариных местах…

Бука уловила перемену в поведении хозяина: случалось, что Клуд и раньше её ударял, но такой откровенной злобы по отношению к себе она ещё не ощущала, поэтому испугалась сильно и, чтобы вырваться, повернулась и кинулась всем тяжестью своего тела под ноги Клуду. Тот выронил из рук ремённую плётку, бухнулся в корыто, от которого с визгом бросились врассыпную поросята, поднялся — жидкое пойло, похожее на разбавленный кисель, потекло за ворот рубахи; и это было смешно, и это охладило гнев хозяина. Бормоча проклятия, он подошёл к собаке, всё ещё преданно заглядывавшей ему в глаза, снял со стены цепь и замкнул замок на шее Буки. Бить её Клуд больше не бил, но стал мучить голодом…

В одну из ночей Доброславу Клуду приснились вихрящиеся космы снега, которые окутывали его всего, не давали дышать, и увиделась у самой головы огромная красная оскаленная пасть, которая вот-вот могла вцепиться в горло Клуда острыми клыками… В ужасе Клуд проснулся, до рассвета было ещё далеко — через бычий пузырь окна не пробивался ни единый луч света. В избе было тихо, жутко. Бродили по стенам и потолку черные тени, похожие на суковатые сухие валежины. «Дедушка-домовой за собаку сердится…» — подумал Клуд.

Знал Доброслав, что домовой может принимать разные виды — таким зверьём обернётся, и такой страх напустит на душу, хоть выскакивай из избы и — в поле, под звезды… Но обыкновенно он является коренастым мужиком в жёлтом ватном колпаке, в синем кафтане с алым поясом. Волосы из-под колпака свисают седыми космами и застилают лицо, голос глухой и сердитый. Дедушку-домового мёдом не корми, а дай побраниться: то, видите ли, лошадь плохо кормлена, поросёнок весь в грязи, навозу в хлеву полно, курам с вечера просо не дадено.

И если хозяина домовой любит, то поворчит, поворчит да и начнёт хлопотать, доделывать то, что владетель избы не доделал. Нравится ещё домовому гладить по ночам спящих хозяев и их детей. Чувствуют они, как шерстит рука его, потому что весь он оброс мягким пушком, даже ладони и подошвы ног у него мохнатые. Если ж дедушка-домовой гладит мягкою и тёплою рукой, то это к счастью, а если холодной и щетинистой, значит, к беде… Перед тем как умереть маме, гладил он восьмилетнего спящего Доброслава по лицу ладонью жёсткой, колючей.

Клуд нащупал в изголовье кремень, высек огонь, зажёг лучину. Тени сразу шарахнулись по углам и выскочили из избы через стену.

— А-а, испугались, — засмеялся Клуд и сказал, обращаясь в сторону хлева: — Не сердись, не сердись, дедушка. Знаю, что давно на меня обиду имеешь за то, что живу без жены и детей… Только слово дал я своему убиенному отцу не жениться… Так надо, дедушка. Придёт время, узнаешь. А то, что Буку мучаю, тоже так надо… Ты думаешь, мне её не жаль?!

Звякнула цепь у будки собаки, заскулила от голода Бука, и тут почувствовал Доброслав, как поползла по щеке слеза… Подошёл к окошку, что выходило во двор, прислушался — не стоит ли дедушка-домовой и не слушает ли его речи. Никого. И тут до слуха донёсся глухой раскат, дальний, дальний… «Может, опять кого придавило…»

— подумал он.

Клуд подошёл к глиняному ковшу, висевшему у двери на ремне, наклонил, плеснул в лицо водой и пригладил рукой бороду, снова прислушался к отдалённому гулу.