Белые и синие

Соперники приблизились друг к другу и обменялись чистосердечным и крепким рукопожатием; затем Фаро перебросил свой мундир через левое плечо и взял Фалу под руку. Секунданты последовали их примеру, и все шестеро вернулись в стены города через Восточные ворота и спокойно направились к казарме.

Генерал Бонапарт посмотрел им вслед и с улыбкой прошептал:

— Храбрецы! С такими солдатами, как вы, Цезарь перешел Рубикон, но еще не время поступать как Цезарь.

— Мюрат! — громко позвал он.

Молодой темноволосый усатый человек лет двадцати четырех, с живыми, умными глазами, пришпорил коня и в мгновение ока оказался возле главнокомандующего.

— Мюрат, — сказал тот, — ты немедленно отправишься в Виченцу, где находится Ожеро, и доставишь его ко мне во дворец Сербелони. Скажи ему, что первый этаж дворца свободен и он может там расположиться.

— Черт побери! — пробормотали те, кто видел эту сцену, но не слышал слов Бонапарта. — Генерал Бонапарт как будто не в духе.

XIV. О ТОМ, ЧТО БЫЛО ПРИЧИНОЙ ПЛОХОГО НАСТРОЕНИЯ ГРАЖДАНИНА ГЕНЕРАЛА БОНАПАРТА

Бонапарт вернулся во дворец Сербелони.

Действительно, он был в плохом настроении.

Уже в самом начале его карьеры, на заре великой славы, клевета упорно преследовала его, стараясь отнять у него небывалые победы, которые можно было сравнить разве только с победами Александра, Ганнибала или Цезаря. Ходили слухи, что планы сражений составлял для него Карно и что его так называемый военный гений досконально следовал всем предписаниям, полученным от Директории. Что касается управления войсками, в котором он якобы ничего не смыслил, говорили, что все делал за него начальник штаба Бертье.

Он видел, что в Париже разгорается борьба с приверженцами королевской власти, сосредоточенными ныне в клубе Клиши, подобно тому, как двумя годами раньше они были сосредоточены в секции Лепелетье.

Два его брата, с которыми он состоял в переписке, убеждали его в необходимости сделать выбор между Директорией, еще символизировавшей Республику (правда, Республика эта сильно отклонилась от своей исходной точки и цели, но тем не менее была единственным знаменем, вокруг которого могли сплотиться республиканцы), и роялистами, то есть контрреволюцией.

Большинство членов обоих Советов питали к нему явную неприязнь. Вожди партии беспрестанно оскорбляли его самолюбие в своих речах и сочинениях. Они не признавали его славы и принижали заслуги замечательной армии, с которой он разбил пять неприятельских армий.

Бонапарт попытался проникнуть в гражданскую сферу: он стремился стать одним из пяти членов Директории и занять место человека, недавно вышедшего из ее состава.

Он был убежден, что, если бы ему удалась эта затея, он вскоре стал бы единоличным правителем, но в качестве возражения ему указывали на возраст — двадцать восемь лет, а для того чтобы стать членом Директории, надлежало достичь, по крайней мере, тридцати лет. Он отступил, не решившись потребовать, чтобы для него сделали исключение и таким образом нарушили конституцию, для защиты которой он устроил 13 вандемьера.

Впрочем, члены Директории отнюдь не желали видеть его в своих рядах. Они не скрывали зависти к гению Бонапарта и открыто показывали, что их оскорбляет высокомерие и нарочитая независимость генерала.

Он был удручен тем, что его считают необузданным демагогом и называют «человеком 13 вандемьера», хотя 13 вандемьера он был лишь на стороне Революции, то есть народных интересов.

Наконец, ему надоело, что за способом, которым Моро вел войну, закрепилось определение «искусный».

Кроме того, он испытывал если не инстинктивное влечение к Революции, то инстинктивную неприязнь к роялистам. Поэтому он с радостью приветствовал республиканский дух в своей армии и поощрял его. Еще до Тулона он одержал свои первые победы над роялистами и над теми же роялистами взял верх в вандемьере. Что за пять армий он разбил? Это были армии, поддерживавшие Бурбонов, стало быть, роялистские армии.

Но в этот час, когда он мог выбирать между безопасной ролью Монка и рискованной ролью Цезаря, тайное предчувствие грядущего величия в первую очередь заставляло его высоко нести республиканское знамя и не позволяло ему прислушиваться к каким бы то ни было предложениям; это было честолюбивое стремление, некогда владевшее Цезарем, — желание скорее быть главным лицом в какой-нибудь деревне, нежели вторым лицом в Риме.

В самом деле, как бы высоко ни вознес его король, пожалуй он ему даже чин коннетабля, этот король будет неизменно выше его и оставит его в тени; восходя с помощью короля, он всегда оставался бы не более чем выскочкой; восходя в одиночку, собственными силами, он не делал карьеру, а шел к своей цели.