Именно на нем, а также на Пишегрю остановила свой выбор роялистская группировка. Пишегрю был уже готов уступить. Однако ему надоели колебания принца де Конде, не желавшего впускать во Францию неприятеля, предварительно не оговорив прав государя, которого он возведет на трон, и прав, которые получит народ. Все свелось к бесплодной переписке между генералом и принцем де Конде. Поэтому Пишегрю решил в свою очередь совершить переворот, опираясь не на свой авторитет полководца, а на высокое положение, которое создали ему сограждане, избрав его председателем Совета пятисот.
Республиканские взгляды Моро были непоколебимы. Беспечный, сдержанный, хладнокровный, интересовавшийся политикой лишь в меру своего ума, он выжидал, довольствуясь похвалами друзей и роялистов по поводу его прекрасного отступления с берегов Дуная, которое они сравнивали с отступлением Ксенофонта.
Его воины были столь же хладнокровными и такими же сдержанными, как он, и были приучены им к дисциплине.
Итальянская армия, напротив, состояла из мятежных южан, отличавшихся как страстностью убеждений, так и неистовой отвагой.
Взоры всей Европы были прикованы к этой армии, заявившей о себе полтора года назад, и к тому месту, где ярче всего засиял ореол французской славы. Воины гордились не отступлением, а своими победами. Они не были забыты правительством, как Рейнская армия и армия, действовавшая в районе Самбры и Мёзы: генералы, офицеры и солдаты были осыпаны почестями, деньгами, пресыщены удовольствиями. Находясь на службе сначала под началом генерала Бонапарта, этого солнца, что уже полтора года заливало мир своим ослепительным светом; затем — под командованием генералов Массена, Жубера и Ожеро, являвших пример горячей приверженности Республике, — воины, благодаря Бонапарту (он приказал раздавать им газеты и разъяснял содержание статей), были осведомлены о событиях, происходящих в Париже: о наступлении реакции, грозившей не менее сильными потрясениями, чем во время вандемьера. Для этих людей — они не вели политических споров, а получали свои убеждения в готовом виде — Директория, сменившая Конвент и ставшая его преемницей, была все тем же революционным правительством, которому они присягнули в 1792 году. Теперь, когда они разбили австрийцев и считали, что им больше нечего делать в Италии, они хотели только одного: снова перейти через Альпы и вернуться в Париж, чтобы рубить аристократов саблей.
В двух группах, которые, как мы видим, двигались к Восточным воротам, находились представители обеих армий.
В одной из групп, как можно было заметить по мундирам солдат, шагали неутомимые пехотинцы, штурмовавшие Бастилию, а затем обошли весь мир; там были старший сержант Фаро, женившийся на Богине Разума, и два его неразлучных спутника — Грозейе и Венсан, дослужившиеся до почетного чина сержанта.
В другой группе, состоявшей из кавалеристов, находились егерь Фалу, произведенный Пишегрю в сержанты, как помнит читатель, а также два его товарища: сержант и капрал.
Фалу, принадлежавший к Рейнской армии, не продвинулся по службе ни на шаг с тех пор, как Пишегрю пожаловал ему этот чин.
Фаро, служивший в Итальянской армии, остался в том же чине, который он получил за взятие виссамбурских линий и на котором обычно останавливаются все бедняги, чье образование не позволяет им выйти в офицеры, но ему дважды объявляли благодарность в приказе по полку, и сам Бонапарт призвал его к себе и сказал:
— Фаро, ты храбрец!
Две благодарности в приказе и слова Бонапарта радовали Фаро ничуть не меньше, чем если бы его произвели в чин младшего лейтенанта.
Сержант Фалу и старший сержант Фаро обменялись накануне речами, которые, как им показалось, требовали прогулки к Восточным воротам. Это значит, что двое приятелей, как принято говорить в подобных случаях, собирались освежиться, скрестив шпаги.
В самом деле, как только они вышли за ворота, секунданты принялись искать подходящее место, где каждый из соперников мог бы отойти от другого на равное расстояние в рассчитывать на одинаковое освещение. Когда такое место было найдено, его показали дуэлянтам; они одобрили выбор секундантов и сочли своим долгом немедленно перейти к делу, сбросив свои фуражки, мундиры и жилеты. Затем каждый из них засучил правый рукав своей рубашки выше локтя.
На руке Фаро красовалась татуировка в виде объятого пламенем сердца с подписью: «Все во имя Богини Разума!»
Фалу, менее категоричный в своих чувствах, носил на руке эпикурейский девиз: «Да здравствует вино! Да здравствует любовь!»
Дуэль должна была состояться на пехотных саблях, прозванных «огнивами», вероятно, из-за того, что при ударах друг о друга они высекают огонь. Противники взяли сабли из рук своих секундантов и устремились в бой.
— Черт побери, как можно драться этим кухонным ножом? — спросил егерь Фалу, привыкший к длинной кавалерийской сабле и вертевший «огниво» в руках, как перышко. — Этой саблей хорошо рубить капусту да чистить морковь.