Белларион

— О Боже! Ты рассуждаешь как монах!

— Это едва ли удивительно, мадонна, если вспомнить, где я воспитывался. В миру меня удерживает лишь одна задача, выполнив которую я вернусь, скорее всего, обратно в тихую монашескую келью.

— Ты! — удивленно воскликнула она, и ее руки отпустили рукава его туники. — Ты собираешься от всего отказаться? Когда весь мир лежит у твоих ног, ты хочешь вернуться к унылому и безрадостному монашескому уединению? Белларион, ты — сумасшедший.

— Возможно, с большим основанием меня можно назвать благоразумным, мадонна. Кто сможет нас рассудить?

— А любовь, Белларион? Неужели не существует в мире любви? Разве она не делает настоящим все то, что ты считаешь бутафорией?

— Но разве любовь способна излечить человека от тщеславия? — воскликнул он. — О да, я согласен: любовь — это великая сила. Ради любви люди сходят с ума и превращаются в зверей, убивают и предают.

— Ты еретик!

Он с испугом взглянул на нее. Однажды его уже называли еретиком. Тогда он тоже крепко держался за свои представления, в истинности которых не сомневался, и что же — на собственном опыте он весьма скоро убедился в их лживости.

— Мы как-то раз беседовали с вами о любви: вы и я. И если бы я позволил себе увлечься вами, то чем отплатил бы Фачино за все сделанное мне добро? Стоит ли теперь удивляться, что я не верю любви, как, впрочем, и всему остальному, что мир может предложить мне?

— Пока был жив Фачино… — запнулась она и, опустив глаза, чуть отодвинулась от него. — Но теперь… — не закончив фразы, она протянула к нему руки, предоставив ему самому догадаться о том, что она имела в виду.

— Теперь я связан его повелениями, которым должен повиноваться так же беспрекословно, как если бы он был жив.

— Неужели его повеление противоречит тому… тому, что я предлагаю тебе? Разве в его завещании не сказано, что ты должен заботиться обо мне? Разве я сама не часть наследства, оставленного тебе?

— В завещании говорится, что я обязан служить вам, и вы, мадонна, всегда найдете во мне верного и преданного вам слугу.

Она отвернулась от него и с досады закусила губу. Наступило молчание, которое нарушил вошедший к ним секретарь Фачино: только что из Милана прибыл с важными новостями курьер, и синьор граф срочно требует к себе синьора Беллариона.

— Передайте его высочеству, что я немедленно иду к нему, — ответил Белларион. — Вы позволите мне откланяться, мадонна? — обратился он к графине, когда секретарь удалился.

— Да, можешь идти, — раздраженно ответила она, продолжая стоять к нему спиной.

Но он не спешил.

— А как же мой меч, мадонна? Вы не хотите своими руками вооружить меня для того, чтобы я мог служить вам?

Она косо взглянула на него, и уголок ее рта презрительно искривился.

— Мне помнится, ты совсем недавно заявлял, что терпеть не можешь показухи. — И, не дожидаясь ответа, она добавила: — Возьми свой меч сам, раз ты считаешь себя полновластным хозяином своей судьбы.

С этими словами она гордо вскинула голову и, шурша складками своего траурного одеяния, вышла вон.

Когда дверь за ней закрылась, Белларион взял со стола оружие и, грустно вздохнув, вложил его обратно в ножны. Он подумал о Фачино и о его вдове, которая принялась за бесстыдное кокетство, не дождавшись даже, пока тело ее бывшего супруга остынет в могиле, а затем в его памяти всплыло похотливое выражение, появлявшееся в глазах Филиппе Марии всякий раз, когда он смотрел на графиню.

Внезапно он понял, каким образом можно удовлетворить ее амбиции и стремление любой ценой достигнуть величия. Она намекала ему, что он должен сделать ее герцогиней Миланской. Что ж, она станет ею.

С этой мыслью он вошел в библиотеку, где Филиппе Мария ждал его за столом, стоявшим возле одного из окон. Перед ним были разложены пергаменты, письменные принадлежности и огромный рог единорога, почти метровой длины, который являлся одной из главных ценностей библиотеки.

Граф Павии сегодня был бледнее обычного и выглядел взволнованным и растерянным. Из приличия он сперва задал Беллариону несколько вопросов относительно траурной церемонии, от участия в которой он сам уклонился под каким-то благовидным предлогом, а на самом деле — из-за того, что не мог простить Фачино накинутого ему на шею ярма. После этого он взял со стола один из пергаментов.

— Пришли известия, — сказал он, и его голос заметно задрожал, — что Эсторре Висконти провозглашен герцогом Миланским.

Он замолчал и уставился на Беллариона, неподвижно стоявшего возле него.

— Вы уже знаете об этом? — спросил он.

— Впервые слышу, ваше высочество.

— И у вас это не вызывает удивления?

— Это смелый поступок, который может стоить мессеру Эсторре головы. Но иного шага от него трудно было ожидать в такой ситуации.

Филиппе Мария уставился в пергамент, чуть подрагивавший в его толстых пальцах.

— Фра Берто Качча, епископ Пьяченцы, произнес перед народом проповедь, в которой прославлял убийство моего брата и от имени Эсторре обещал для Милана наступление золотого века и отмену всех налогов. После этого они положили к ногам ублюдка ключи от города, знамя республики и герцогский скипетр.