Белеет парус одинокий. Тетралогия

Петя смотрел на дядю Гаврика, и его душа дрожала от гордости. Да, он имел право гордиться! Он участвовал вместе с партизанами, на глазах у дяди Гаврика, в бою с фашистами. Он вел себя мужественно, как и подобает пионеру. Он первый заметил грузовик с вражескими солдатами, и он первый открыл бой, бросив в грузовик гранату. Он был ранен и чуть не попал в плен. Его уже тащили. Но он изо всех сил отбивался. Он работал кулаками, царапался, кусался. И в конце концов ему удалось вырваться. Правда, граната, которую он со всего размаха швырнул в румынский грузовик, не разорвалась, так как он не знал, что надо отодвинуть предохранитель. Но зато она почти долетела до грузовика. Если она и не совсем долетела, то, во всяком случае, не хватило самую малость. Правда, он, строго говоря, не был ранен. У него от напряжения просто пошла кровь из носа. Но все равно — был бой, он участвовал в бою, и смело можно считать, что он был ранен. Во всяком случае, он был окровавлен. Кровь текла по его лицу. Что касается остального, то все было именно так, как было: его тащил фашистский солдат, и он изо всех сил молотил солдата кулаками по голове, царапал его лицо, визжал от ярости и, наконец, с такой силой укусил его руку, вонючую, волосатую руку, что солдат закричал. Мальчик до сих пор чувствовал запах солдатской руки, и его зубы и десны до сих пор ныли после этого укуса.

Он пережил несколько страшных минут, потрясших все его существо. Едва ли он даже как следует понимал, что происходит. Зато сколько радости, сколько новых, необыкновенных впечатлений обрушилось на него, когда все кончилось и он наконец вместе с Матреной Терентьевной и Валентиной очутился под землей, в катакомбах! Как всплеснула руками и бросилась к нему Раиса Львовна, растерянно повторяя: «Боже мой, Петя! Откуда ты взялся? Нет, в самом деле, откуда ты взялся? Как ты сюда попал?» Она была уверена, что он уже давно в Москве. А он вдруг оказался здесь, перед ней, оборванный, нестриженый, окровавленный, с воспламененным лицом и глазами, сверкающими, как антрацит.

Прижимая лопнувший рукав полушубка к окровавленному носу, Петя стал, захлебываясь, рассказывать свою историю.

Петькин сын! В представлении Черноиваненко это было нечто в высшей степени отвлеченное, почти невероятное, даже комическое. Он всматривался в перепачканное, возбужденное лицо вихрастого мальчика, с изумлением открывая в нем черты Петьки Бачея — смуглого гимназистика из далекого, туманного мира своего детства. С каждым мигом открывалось все больше и больше сходства. Можно было подумать, что вопреки всем законам времени Гаврик видит перед собой не сына Пети, а самого Петю. Это было не просто сходство. Казалось, время потеряло на миг власть над человеческой жизнью, повернуло вспять, и Гаврик снова с поразительной силой почувствовал себя тем бесконечно далеким, маленьким Гавриком, которого давно уже не существовало в мире. И Гаврик поймал себя на том, что готов дружески хлопнуть этого маленького Петю по спине и сказать:

— Здорово, Петька! Клифт!

Но вместо этого он растроганно притянул к себе мальчика и прижал к своему бобриковому пальто. Он вытер его лицо рукавом, с любопытством заглянул в это лицо, покрасневшее от смущения, и неловко поцеловал мальчика в сухие пыльные волосы, но в ту же минуту рассердился на себя за эту нежность.

— Ну и ладно, хватит, — притворно сердито сказал он, отстраняя мальчика. — Но надо тебе сказать: ты-таки здорово похож на своего батьку, когда он был такой же маленький, как ты. Нет, все-таки это удивительно! — воскликнул Черноиваненко. — Что ты скажешь, Мотя? Похож, верно?

— Вылитый Петечка! — сказала Матрена Терентьевна и, заметив, что у мальчика снова пошла кровь носом, забегала, засуетилась…

Так началась жизнь Пети в катакомбах.

17. Третья явка

Был темный, гнилой день поздней осени, один из тех коротких и вместе с тем как-то мучительно растянутых дней, лишенных не только малейшего проблеска радости, но даже надежды на самую отдаленную возможность чего-нибудь хорошего. Такие ноябрьские дни с их сводящим с ума однообразием особенно подавляют на юге, где в памяти еще так свежи яркие краски лета.

Петр Васильевич с утра ходил по Одессе, занятой неприятелем, стараясь дважды не появиться в одних и тех же местах. Он без устали ходил из улицы в улицу, пересекая город в разных направлениях, и не находил места, где бы можно было остановиться и отдохнуть. Всюду было одинаково ненадежно.

Ветер гнал непогоду с моря. Холодный дождик то усиливался, то ослабевал. То он сыпался как крупная дробь, то плыл тончайшей кисейной пылью. Город был тягостно безлюден. Лишь на центральных улицах по-воровскому быстро разъезжали немецкие и румынские малолитражки, сплошь покрытые серой грязью проселочных дорог. На перекрестках стояли заставы эсэсовцев. На площадях и бульварах саперы спешно строили пулеметные гнезда и заливали бетоном бункера.

Блестящие от дождя клеенчатые макинтоши румынских офицеров и их непомерно большие, твердые фуражки с шитыми золотом гербами призрачно возникали в туманном воздухе.