Белая таежка

- Точных сведений ни о нем, ни о других землепашцах-пионерах я не нашел, - сказал профессор. - Основателем русского пашенного хозяйства на Лене и на Илиме называют оборотистого мужика. По одним источникам, он Егор, по другим - Микешка. Фамилия не названа. Федул именуется Зацепой, но это скорее всего прозвище, а не фамилия. Занимался хлебопашеством и Ерофей Хабаров. Сохранились документы, в которых перечисляется, сколько он продал мер ржи. Надо думать, урожай собрал отменный. Здесь, в ваших краях.

Меняется облик здешних мест. Стали появляться кузницы, ветряки и водяные мельницы. Поселенцы рубят себе крепкие дома, ставят амбары, сараи для скота. На заимках у многих пасеки. Диких пчел приручили.

Однако многим мужикам никак не сидится на одном месте. Тянет их поглядеть на таежный простор. "А что там, на краю земли?" И бредут русские люди "встреч солнца". Гнус их ест нещадно, мрут от цинги, холода и голода, рвет хищный зверь. Но они идут и идут, не требуя от царя-батюшки ни злата, ни серебра за все невзгоды и тяготы походные. Движет этими отважными людьми неодолимая страсть познания, первооткрывательства...

Ну как тут уснешь! Олег Аркадьевич настолько красочно все рисует, будто сам мерил шагами тайгу с первыми русскими поселенцами, плыл по своенравным сибирским рекам, штурмовал неприступные горные хребты...

- Олег Аркадьевич, в седьмом классе мы на эту тему сочинение писали, - встрял Кольча. - Один наш мальчишка стихотворение сочинил. Послушайте.

Идти дорогой незнакомой,

В ночных лесах, по глыбам льда.

Идти в ущельях дикой Момы

И Верхоянского хребта?

Да разве каждый может это?

Здесь надо патриотом быть,

Героем быть и быть поэтом,

Любовью к будущему жить!

А дальше я позабыл.

Я ничего не сказал, но, по-моему, это Кольчины собственные стихи. Уж больно восторженно он их продекламировал.

- Хорошо! - с чувством произнес профессор. - От души.

Галка тоже не спала еще, хотя и помалкивала. Когда Кольча громко, с пафосом, читал свои стихи, она подползла ко мне и шепнула в самое ухо:

- Надо посоветоваться, Миша.

- А как же мы выйдем вместе? - спросил я. - Они заподозрят неладное.

- Не они, а он. Придумай что-нибудь.

Сон мой как метлой отмело. Решение пришло мгновенно.

- Галка, рюкзак с сухарями ты где оставила?

- А что? - спрашивает она.

- Повесила или на полу бросила?

- А что?

- "Что-что"! - изобразил я крайнюю досаду. - Без сухарей можем остаться, вот что! Зря, думаешь, таежники лабазы для хранения продуктов на столбы поднимают?

Профессор поддержал меня.

- Много зверьков и зверюшек рыскает вокруг дома. Подальше положишь, поближе возьмешь.

Мы вышли через черную избу в просторные сени, где были сложены наши рюкзаки. В двери яростно барабанил дождь. В открытые, оставшиеся без стекол окошки врывался холодный ветер. Я поежился, помянув добрым словом профессора за печку.

- Мишаня, на душе у меня что-то очень тягостно, - шепотком сказала Галка.

Она стояла так близко от меня, что я чувствовал ее дыхание, и щеки моей касались иногда волосы Галкины, раздуваемые ветром. Мне очень хотелось погладить ее плечо и сказать, что все это ерунда, ночные страхи, только и всего. У меня у самого часто так бывает. Но на руках моих будто пудовые гири висели. Я не в силах был даже пошевелить ими. Стоял как истукан.

Почему-то со мной иной раз так случается, что говорю и делаю я как раз все наоборот: не то, что мне хочется, а будто назло сам себе.

- Глупости! - буркнул я. - Самовнушение, вот и все.

- По-моему, он рецидивист, Миша! - проговорила Галка тревожно.

- Да брось ты! - хохотнул я и попытался сострить: - Если бы рецидивисты были такие образованные, то у нас не тюрьма бы была, а самая настоящая академия!

- Дурак! - залепила она мне как оплеуху. - Спрячь его рюкзак на всякий случай.

Галка обиделась, пошла в дом.

- Погоди! - остановил я ее. - Дверь в горницу закрой и задержись у порога. Понятно?

Я схватил рюкзак профессора в темноте. Знал, где он стоял. И следом за Галкой вошел в черную избу. Свет от карманного фонарика, висевшего под потолком, не доставал до порога. К тому же и Галка выполнила мою просьбу, закрыла сразу же за собой дверь. Я юркнул в куть. У русской печи зев такой, что в нее на санках можно въехать не сгибаясь. Я засунул в него порядком отощавший за день рюкзак профессора и нащупал у загнетки заслонку. Но побоялся шевелить ее, в темноте можно задеть что-нибудь. Едва ли профессору придет на ум искать свой рюкзак в печке, если он задумает удрать от нас ночью. Нет, без диссертации не побежит!..

На цыпочках тихонько прокрался я к двери, ведущей в горницу, и уже от порога услышал голос Олега Аркадьевича. Он снова да ладом принялся за свою Золотую Бабу.

- В известной "Сибирской летописи", как ее именуют историки, говорится об одном удивительном случае. Казаки Богдана Брязги, пятидесятника, служившего под началом Ермака Тимофеевича, захватили в бою у язычников их идола. Но, к сожалению, это была не Золотая Баба, а Рача. Пониже рангом. Да и Рачу того не сумели казаки довезти до своего лагеря...