Белая Мария

Ее вызывали, когда кто-нибудь умирал у себя дома. Только ее, потому что никто больше не готовил покойников к погребению так умело, едва ли не с нежностью. Никто так терпеливо не согревал теплым полотенцем застывшие пальцы. Так ловко не мыл, не причесывал и так красиво не складывал в гробу руки с образком.

Возможно, поэтому ей и приснилась Mutti. Раздосадованная, озябшая. Она пыталась отогреть Mutti теплым полотенцем, но без толку. Когда сон повторился и Mutti снова пожаловалась на холод, она пошла в управу.

Сон, объясняла.

Снова пошла. Моей Mutti холодно, надо ее укрыть.

Пошла снова…

Получила разрешение.

Выписала из Германии перинку из лебяжьего пуха.

Заказала гроб из толстого дерева.

Переложила останки, укутала перинкой, и присутствовавшие при эксгумации — священник, милиционеры и гости — увидели герб. Вышитый на белом шелке, серебряно-красно-черный герб Цедтвицев. Он представлял собой шлем в короне между двумя буйволиными рогами, а вокруг — венок из лент и листьев. Гости перешептывались, гадая: что это за листья? Не лавр, не дуб.

Акантус, сказала графиня. Растет на побережье Средиземного моря.

16. Ворота

Умерла графиня — Гизела Георгина Мария Теодора Эрика Зиглинда фон Ц.

В ее дом въехали новые жильцы.

Разобрали коричневую печь.

Пани майстер спросила, нужны ли им изразцы. Они сказали, что она может их взять.

Взяла, сложила в сарайчике. Навещает их. В коричневых изразцах — душа художника Эрика фон Ц. Начала рисовать.

Пишет стихи.

Дрожу от страха

перед чистилищем и адом

Богом и сатаной

никто ничего не говорит

очередей целых три

ворота закрываются

непонятно куда становиться

везде толчея

никто ни о чем не спрашивает

никого я не знаю.

Вернусь-ка пожалуй на землю

но как?

Ворота закрыты.

17. Сценарист

А ложное свидетельство у тебя есть?.. — спросил ты.

Было: стол, девочка, крестные родители и Господь Бог. Словом, еврейская история, хотя ты мне советовал с этим покончить. («Никаким масштабом трагедии нас не поразишь — других еврейских историй никто и не ждет», — терпеливо втолковывал ты мне.) Тем не менее вы, ты и твой Сценарист, сели, сварив себе кофе. Как всегда, на кухне, в панельной многоэтажке на Стегнах^[24], ты тогда еще жил в многоэтажке. Вечером, потому что днем твой сценарист бегал по судам и защищал.

И стали думать.

Так вы, кажется, поступали всякий раз: сначала думали. Стоит ли?

Сценарист рассказал тебе про свою мать (старая история, много лет прошло). На рассвете ее разбудил шум моторов. Она осторожно приподняла занавеску и увидела сапоги. Подняла повыше и увидела эсэсовцев. Они вели нескольких человек к грузовику. Это были соседи из дома напротив, на углу Вавельской. За поляками шла еврейка. Она несла на руках ребенка. Эсэсовец вырвал у нее ребенка, схватил за ноги, ударил головой о стену дома и бросил в кузов. Еврейка взобралась последней. Эсэсовцы подняли борт.

Мама, сказал Сценарист, рассказывала про эту сцену всю жизнь.

Что Витек тоже проснулся и подошел к окну. Она не хотела, чтобы он видел, отстранила его…

Что утро было туманное, серое…

Что сначала сели поляки…

(Знаю, уже рассказывала, соглашалась она, ну и что с того.)

Что еврейка была высокая, красивая, волосы стянуты на затылке…

Что когда этот эсэсовец этого ребенка…

(Знаю, что рассказывала.)

Что когда он этого ребенка, она прижала к себе Витека и положила руку ему на голову…

Что высокая была, красивая, волосы стянуты…

Что всё как всегда: кто-то прятал, кто-то доносил…

В правоведении есть понятие, объяснил тебе Сценарист: подсознательная вина. Человека нельзя обвинить, нельзя наказать, а он не может избавиться от ощущения вины, иногда до конца жизни.

Мне бы хотелось, чтобы той женщине… той, которая не захотела стать крестной матерью, не давала покоя подсознательная вина, говорил Сценарист.

Вы написали сценарий. Кое-что добавили: человека, который привел девочку, чашки, АК…

И опять вы сидели на кухне.

На этот раз кухня была красивее, больше и ни в какой не в многоэтажке. В хорошем доме довоенной постройки.

И ни с какой не с пишущей машинкой. Перед компьютером.

Сценаристу пора было уходить, поздно уже, мать ждет, надо положить ей на тумбочку лекарства на следующий день. Он уже позвонил, что идет, но вы не могли прервать разговор. Говорили о важных вещах: нехорошо, чтобы у Вероники было всё, нельзя слишком многого хотеть… Или можно? Вы еще сомневались. Пришли к заключению, что смерть Вероники неизбежна, ну а что с Veronique? Она поймет что-то — вы пока еще не знали что, в общем, Veronique причитается жизнь…^[25]

Наконец он попрощался. Сел в машину. Остановился перед домом матери, посмотрел на окна. Свет в квартире горел, но заходить он не стал.

Боялся разбудить? Свет ведь горел.

Вернулся в машину.

Утром он нашел мать в постели, прикрытую одеялом. Две петли — одна на шее, другая на щиколотках — соединялись идущей вдоль спины веревкой. Как у ксендза Попелушко^[26], родных которого Сценарист-Адвокат представлял в суде над убийцами.

Возле входной двери лежал мачете, каким отрезают головы, с деревянной рукояткой и длинным стальным клинком, изогнутым на конце.