Белая Мария

Она ходила к нему прямо из школы. Рассказывала, что на уроках, что дома, говорила, что никогда ни в какого мальчика не влюбится. Каждый день ходила, в сумерки, в стужу, всегда одна, и каждый день обгоняла женщину с велосипедом. Та на нем не сидела, не ехала — вела велосипед, как вьючное животное. На багажнике лежали цветы, на руле висели сумки и лейка, в сумках позвякивали бутылки с водой. Женщина возилась на соседней могиле. Потом присаживалась, доставала вязанье, спицы и вязала. Немолодая, неприметная, похоже, старая дева, в байковой кофте и гарусной жилетке, которую сама себе связала. К этому очки, платок на голове, осенью боты, летом полукеды и гольфы, сползающие до щиколоток. Странно: приходит на могилу к родителям, а по могиле видно, что родители графского рода, Эрик и Теодора фон Ц.

Они встречались каждый день, и только здрасьте — Gr"uss Gott — триста шестьдесят пять раз — Gr"uss Gott — здрасьте, а так — нет, разговоров не заводили.

Прошли годы. Она пришла, полила цветы, зажгла лампадку. Сказала: я выхожу замуж. Встретились у железной дороги, за шлагбаумом, где ты… где твой поезд… Опять был поезд, но этот сошел с рельсов и остановился. Приехал кран, поднимал вагоны. Люди стояли, смотрели, я тоже стояла. Поднялся ветер. У меня длинные светлые волосы, ты ведь помнишь, правда? Они рассыпались, ветер их трепал… Он стоял рядом, высокий, молча. Не смотрел на поезд, смотрел на волосы…

Она была мастером ремонтной бригады. Получила задание: крыша протекла, заливает мансарду. Осмотрела стены, сырость, грибок, несколько кошек, самая маленькая — на коленях у хозяйки. Хозяйка сгорбленная, седая, в очках, в гарусной жилетке. Женщина с кладбища, графская дочка, Гизела фон Ц. Вместе поднялись в мансарду, и она увидела море. Штормовое черное или синее и спокойное, как колыбельная, в рамах и неокантованное, на стенах, на полу, прислоненное к мебели и к печке, выкрашенной в коричневый цвет.

Она пообещала прислать рабочих.

Графиня хотела знать точно: когда, пани майстер?

Как протрезвеют, сказала она так же деловито и подошла к картинам. Это всё — ваш отец?

Всё, подтвердила графская дочка. Здесь рисовал, здесь и умер. Mutti лежала внизу, уже не вставала, я не сказала, что он умирает. Она услышала шум. Мы сносили его по лестнице, он был длинный, и нести было неудобно. Вообще-то не длинный, а высокий, но если несешь, то длинный. Что за шум, ворчала Mutti, спать из-за тебя не могу. Я объяснила: пришел печник, чинит печь. Коричневую? Другой нет, спи, уже починил. Что за идея — красить печь, вдобавок в коричневый цвет, я ведь ему говорила, где это видано, да еще масляной краской… Говорила, Mutti, говорила, но уже поздно, пора спать… Она умерла через месяц после него. Так бывает: один забирает с собой другого, — и он ее забрал. Вы только ремонтом занимаетесь, пани майстер? — допытывалась графиня. А углем нет? Жаль, потому что я получила угольную крошку. Просила уголь, а прислали крошку, целую тонну, мне уголь полагается, пани майстер, вы уж им там скажите.

где это видано — красить печь

15. Графиня

Она осталась одна, в окружении отцовских картин и фамильной мебели — большой и тяжелой.

В застекленном шкафу стояли первые издания Гёте и Шиллера. В комоде среди полотенец с монограммами, вышитыми тонюсенькой шелковой ниткой, лежали письма.

В двух пачках, перевязанных ленточками от бонбоньерок. Все на немецком, только в одной пачке письма без ошибок, а в другой — с ошибками. На тех, что без ошибок, — штемпели полевой почты Восточного фронта. Сверху лежало официальное письмо. В нем сообщалось о героической гибели на поле славы, выражалось сочувствие и пересылался Железный крест. Крест тоже лежал в комоде.

Письма с ошибками были отправлены из Советского Союза. Все они проходили через руки пани Алинки, которая работала на почте, но никогда — никогда! — не посмела бы спросить об отправителе. Это графиня сама однажды сказала: в Берлине, в сорок пятом… О Господи, в ужасе прошептала пани Алинка, но графиня поспешила объяснить: нет, это не то, о чем пани Алинка подумала. Он лежал, раненый, в развалинах. Она услышала стон, перевязала, отнесла, вернее, оттащила в полевой госпиталь…

Переписка с русским офицером продолжалась недолго. Вначале он не писал, потому что нельзя было, а когда стало можно, сразу замолчал. Графиня несколько раз заходила на почту, спрашивала, не завалялось ли где-нибудь письмо с такими большими марками, то на них Кремль, то Красная площадь либо бурлаки на Волге из художественной галереи. Да что вы, говорила пани Алинка. Было бы, она б сама, лично, принесла его пани Гизеле.

Пришла открытка. С сообщением о смерти и выражением благодарности. Графиня присоединила ее к письмам с ошибками, хотя написана открытка была кириллицей.