Белая крепость

Они смотрели на меня с жалостью. Я молчал. Хоть бы не спрашивали снова, думал я; через некоторое время они все же спросили. Религия, подумал я, — это то, из-за чего можно легко лишиться жизни; я любил и жалел себя так же, как эти двое, которые задавали вопрос, принуждая меня отказаться от своей религии. Я заставил себя отвлечься от происходящего, оживив перед глазами картину, которую я видел из окна нашего дома, выходящего в сад: на столе, на подносе, инкрустированном перламутром, были персики и черешня, позади стола стояла плетеная софа, на ней лежали пуховые подушки такого же цвета, как и зеленая оконная рама; еще дальше я увидел колодец, на край которого садились воробьи, а также оливковые и вишневые деревья. Между ними рос грецкий орех, и к его ветке на длинных веревках были привязаны качели, слегка покачивавшиеся от дуновения ветра. Мои палачи еще раз задали свой вопрос, и я ответил, что отказываюсь менять религию. Тогда они поставили меня на колени перед плахой и положили на нее мою голову. Я закрыл глаза, но тут же открыл их. Один занес было топор, но другой вдруг остановил его, сказав, что, может быть, я все же передумаю; меня подняли на ноги. Сказали, чтобы я еще подумал.

Я размышлял, а они начали копать землю прямо рядом с плахой. Я решил, что меня сразу закопают здесь, и почувствовал страх не столько перед смертью, сколько перед тем фактом, что меня закопают. Я понял, что надо принять решение до того, как они выкопают могилу; между тем они вырыли неглубокую яму и снова подошли ко мне. Я подумал, что глупо было бы умереть вот здесь. Сказал, что еще не готов стать мусульманином. Если бы я вернулся в свою милую камеру, к которой так привык, и раздумывал бы всю ночь, то к утру я мог бы принять решение переменить религию; но не сейчас, не мгновенно.

Они схватили меня, подтащили к плахе и снова поставили на колени. Прежде чем положить голову на плаху, я увидел, что среди деревьев летит человек, и поразился: это я шел там бесшумно, почти не касаясь земли, только у меня была борода. Я хотел окликнуть свое изображение, но голос мне не повиновался, голова была прижата к плахе. Я подчинялся палачам, думая о том, что явившееся мне видение — не сон; спина и затылок мерзли. Наконец меня подняли и сказали, что Паша рассердится. Развязали руки, обругав меня и назвав врагом Аллаха и Мухаммеда. Отвели наверх в дом Паши.

Приблизившись к Паше, я поцеловал край его одежды, и он сказал, что ему нравится, что я даже ценой жизни не хочу отречься от своей веры, но тут же стал говорить, что я напрасно упорствую, потому что ислам — самая великая религия. По мере того, как он говорил, им все больше овладевал гнев; он был полон решимости наказать меня. Потом он сказал, что дал слово одному человеку, и я подумал, что именно благодаря этому я был спасен от некоторых неприятностей и что человеком, который, по выражению Паши, казался очень странным субъектом, был сам Паша. Но тут Паша добавил, что он подарил меня Ходже. Сначала я ничего не понял; Паша пояснил: теперь я — раб Ходжи, на то есть бумага, и теперь мое освобождение зависит от Ходжи, он может делать со мной все, что захочет. Сказав это, Паша вышел из комнаты.

Ходжа находился в доме Паши и ждал меня. Я догадался, что именно его видел в саду между деревьями. Мы отправились к нему домой. По дороге он сказал, что с самого начала знал, что я не откажусь от своей религии. Он даже приготовил для меня комнату в своем доме. Спросил, не голоден ли я. Я все еще переживал страх смерти и был не в состоянии есть. Но все же съел немного йогурта[21] и хлеба. Ходжа с удовольствием наблюдал, как я жую хлеб. Он смотрел на меня, как крестьянин, который кормит купленную только что на базаре хорошую лошадь и размышляет, как он будет ее использовать в хозяйстве. Я часто вспоминал этот взгляд Ходжи, но потом он забыл обо мне и углубился в рассуждения о часах, которые он предложит Паше, и в подробности космографии.

Потом он сказал, что я должен научить его всему; для этого он и выпросил меня у Паши; он отпустит меня на свободу только после того, как я обучу его всему, что знаю сам. Прошли месяцы, прежде чем я понял, что означает это «все»: астрономия, медицина, инженерное дело — наука, которую я постиг в своей стране! Потом — все, что написано в книгах, которые он доставил из моей камеры; все, что я слышал и видел; все, что я думаю о реках, озерах и облаках, что знаю о причинах землетрясений и громе. К полуночи он сказал, что больше всего его интересуют звезды и планеты. В окно комнаты проникал лунный свет, и он сказал, что мы должны точно установить, существует ли та звезда, что находится между Луной и Землей. Пока я, соприкоснувшийся в тот день со смертью, невольно наблюдал раздражающее сходство между нами, Ходжа перестал произносить слово «научить», а стал говорить: если бы мы вместе изучали, если бы вместе нашли, вместе работали.