Белая крепость

Ходжа спрашивал старика и требовал, чтобы тот отвечал не задумываясь: какой самый большой грех, самое большое зло в жизни он совершил? Старик бормотал на каком-то славянском языке, а переводчик медленно переводил: старик считал себя безгрешным и невинным; Ходжа с непонятной яростью продолжал требовать, чтобы старик рассказал о себе. Увидев, что падишаху интересен его ответ так же, как и Ходже, старик нехотя признал свою вину: да, он виноват, он должен был со всеми своими земляками загонять зверя, участвовать в охоте, он виноват, но у него есть причина, у него не то здоровье, чтобы целый день бегать по лесу; он показывал на сердце, просил прощения, но Ходжа разозлился; он закричал, что спрашивает не об этом, а об истинных грехах, однако старик как будто не понимал вопроса, который повторял ему переводчик, и стоял неподвижно, прижав руку к сердцу. Старика увели. Притащили другого. Услышав от него те же слова, Ходжа побагровел. Чтобы облегчить задачу тому, второму, Ходжа, как пример грехов и плохих поступков, стал перечислять проступки, совершенные в детстве мной, — ложь, которую я выдумывал, чтобы меня любили больше, чем братьев; любовные прегрешения во время учебы в университете, и пока Ходжа перечислял все мои грехи, я со стыдом и отвращением вспоминал время, когда свирепствовала чума, о котором с тоской вспоминал, сочиняя эту книгу. Ходжа немного успокоился, когда третий из приведенных, хромой крестьянин, шепотом признался, что подсматривал за женщинами, купавшимися в реке. Вот так «они» ведут себя, когда их прижмешь, мы можем наблюдать это; но мы, зная, как устроены их головы, и т. д. и т. п. Мне хотелось верить, что он не полностью убедил падишаха.

Но падишах заинтересовался этой идеей; через два дня во время охоты, когда мы преследовали оленей, повторилась та же сцена — может, оттого, что падишах не устоял перед настояниями Ходжи, а может, потому, что допрос понравился ему больше, чем я думал. Мы уже перешли Дунай; мы снова были в христианской деревне, но на сей раз там разговаривали на каком-то из латинских языков. Ходжа спрашивал все о том же. Сначала я не хотел слушать даже вопросы этого странного судьи при молчаливой поддержке падишаха, вопросы, напоминавшие мне мою собственную злость, с которой я во время чумы заставлял его писать о неприглядных поступках. Я испытывал непонятное отвращение, злился не столько на Ходжу, сколько на падишаха, который доверял ему и не мог устоять перед привлекательностью недоброй игры. Но скоро и я поддался скверному любопытству; я решил, что, слушая, человек не делает ничего дурного, и подошел к ним. Грехи и проступки, о которых рассказывали языком, столь приятным для моего уха, в большинстве своем походили один на другой: маленькие обманы и надувательства, несколько измен, самое большое — мелкое воровство!

Вечером Ходжа сказал, что крестьяне рассказали не все, они скрыли правду; я-то в свое время пошел гораздо дальше: значит, и у них должны быть настоящие грехи, значительно более серьезные, отличающие «их» от «нас». И чтобы убедить падишаха и узнать истину, чтобы показать, каковы «они» и каковы «мы», он готов применить силу.

Все последующие дни он был одержим какой-то страстью, которая постепенно усиливалась и становилась все безумнее. Поначалу все было просто: мы были похожи на играющих детей, которые, выставляя себя друг перед другом, отпускают грубые шуточки; допросы же походили на сценки театра теней, словно мы разыгрывали их как одно из развлечений на охоте; но потом они превратились в своего рода обязательные торжества, истощавшие все наши силы, желания и нервы. Крестьяне были ошарашены вопросами Ходжи и его беспричинным гневом; если бы они понимали, чего от них требуют, то, может, и рассказали бы; я видел беззубых усталых стариков, собранных на деревенской площади: перед тем как, заикаясь, рассказать о реальных или мнимых грехах, они бросали вокруг безнадежные взгляды, словно прося помощи у окружающих и у нас; я видел молодых, чьи признания в грехах и дурных поступках Ходжа считал недостаточно честными; я снова вспоминал, как он истязал себя, гневно крича, что он не понимает, как я могу быть таким же, как он, и, прочитав написанное мной, ударял меня, будто бы в шутку, кулаком по спине: «Вот я тебе!» Но теперь, хотя, может, и не окончательно, он все же знал, чего ищет и какого результата добивается. Он попробовал и другой метод: время от времени неожиданно перебивал кающегося и объявлял, что тот врет; тогда наши люди набрасывались на него и начинали пытать. То вдруг обрывал очередного кающегося, говоря, что того поймал на лжи его же приятель. Бывало, что он пробовал допрашивать одновременно двоих. И злился, видя, что все равно не получается выбить из них признание, и как бы ни были жестоки наши люди, крестьяне стесняются еще и друг друга.