Белая крепость

Все думали, что в это время года поздновато выходить в поход, но об этом старались не говорить: так я впервые узнал, что во время похода воины боятся дурного предзнаменования не меньше, а иногда и больше, чем врага, и борются с этим страхом. В первый день нашего выступления на север мы проходили по богатым деревням и мостам, стонущим под тяжестью оружия, а вечером, к нашему удивлению, падишах позвал нас в свой шатер. Как и в его солдатах, в падишахе ощущалось любопытство и волнение ребенка, начинающего новую игру, он спрашивал Ходжу, как тот толкует происшедшее за день: что означает красное облако перед заходящим солнцем, низко летающие соколы, треснувшая труба деревенского дома, летящие на юг журавли? Ходжа, разумеется, толковал все это как добрые знаки.

Этим наши обязанности не ограничились: оказалось, что падишах во время походов любит вечерами слушать страшные рассказы. Опираясь на вдохновенные, самые любимые падишахом стихи из нашей книги, которую мы преподнесли ему много лет назад, Ходжа нарисовал мрачную картину — кровавые битвы, поражения, проклятия, предательство и нищета, — но так, чтобы падишах своим испуганным взглядом все же смог увидеть где-то вдалеке и зарево победы: мы должны были напрячь все свое воображение, чтобы воодушевить его; после рассказов «о них» и «о нас» надо было приободриться и поскорее обратить внимание падишаха на наши идеи, о чем в течение стольких лет толковал Ходжа и о чем я хотел забыть! Может, для того, чтобы падишах не привык, Ходжа каждый вечер усиливал мрак, ужас и мерзость своих рассказов, которые мне опротивели. Но я замечал, что падишах с удовольствием выслушивал и наши старые идеи.

Через неделю после выступления в поход начались охотничьи выезды. Для этого вместе с войском следовали специально обученные люди, сперва они выезжали на разведку, потом падишах, охотники и мы отрывались от войска и направлялись в рощу, знаменитую водившимися в ней газелями, на холмы, где загоняли кабанов, или в леса, кишевшие зайцами и лисами. После этих недолгих выездов, длившихся всего по нескольку часов, мы торжественно возвращались к войску, как с победоносного сражения; войско приветствовало падишаха, а мы следовали сразу за ним. Я любил эти торжества, которые Ходжа буквально ненавидел; вечерами я больше любил разговаривать об охоте с падишахом, чем о передвижении войска, состоянии деревень и поселков, через которые прошла армия, или о доходящих до нас известиях о неприятеле. Затем начинались рассказы Ходжи, и мрачность их усиливалась его возмущенным отношением к никчемной болтовне, а потом — и к его предсказаниям. Доверчивость падишаха к этим рассказам, все более и более устрашающим, и к болтовне о наших идеях огорчала меня, равно как и других людей из его окружения.

Но мне предстояло стать свидетелем еще более худшего! Мы поехали на охоту; все население деревни, около которой мы охотились, было отправлено в лес, чтобы ударами по жестянкам и криками гнать кабанов и оленей в то место, где мы ждали на лошадях, но до обеда мы не встретили ни одного зверя. Утомленный полуденной жарой падишах, чтобы немного развеять напавшее на нас уныние, попросил Ходжу рассказать какую-нибудь страшную историю. Мы двигались потихоньку, слушая доносящиеся издалека звуки жестянок, и остановились, дойдя до деревни, где жили христиане. Я видел, как Ходжа и падишах указали на один из пустых домов, немного погодя из приоткрытой двери вышел немощный старик и, прихрамывая, направился к ним. Только что они говорили о содержимом «их» голов; увидев интерес на лице падишаха и услышав, что Ходжа через переводчика задал старику какой-то вопрос, я, пугаясь пришедшей мне в голову мысли, подошел к ним.