Беги как чёрт

Тот, однако, и не думал сдаваться. Держась от Джессики на расстоянии нескольких шагов, он продолжал семенить и выкрикивать ей вслед свои кошачьи жалобы. Или проклятья, как сейчас слышалось ей самой.

«Сука, у тебя куча денег и тебе нечем заняться. Жадная тварь, накорми меня! Или ты не видишь, что у меня одни кости торчат из-под шкуры? Бессовестная сволочь, ты живешь одна, как сыр в масле, а я подыхаю у тебя под носом, и ты кормишь меня обещаниями про свой обратный путь. Чтоб тебе, суке, прочувствовать хоть толику тех страданий, что выношу я! Чтоб тебе, суке, узнать, что такое голод и всеобщее равнодушие. Чтоб тебе, суке, узнать, что такое носок сапога!»

Джессика едва не побежала, желая избавить себя от этих выдуманных упреков. На остановке она вошла в первый автобус, который мог довести ее до центра города и села у окна.

Нужно сказать, что Джессика не была нелюдимой, и ее нельзя было обвинить в излишней замкнутости; она легко шла на контакт, и не любила, когда люди думали о ней плохо; еще сильнее она не любила, когда люди думали о ней неправильно. Она любила детей, и была терпимой к чужим недостаткам, умела соблюдать правильную дистанцию в общении и знала, кого не стоит подпускать слишком близко, а кого отпускать слишком далеко. Но сейчас, когда автобус проезжал по западному мосту над мутной речной водой, ей вдруг ярко представилось, что она вообще не имеет права претендовать на какое-нибудь место среди людей. Джессика вдруг почувствовала себя не просто одинокой, а словно вырванной из общей картины мира, и к ее совести это не имело никакого отношения. Нет, совесть ее была спокойна, и это обстоятельство расстраивало Джессику еще сильнее. Ощущение было такое, что она просто другая, что чем-то отличается от всех остальных людей, какой-то одной-единственной чертой; но отличается не в хорошем смысле, и даже не в плохом, а в категорически естественном смысле, не имеющем отношения к критериям добра и зла. Словно Джессика только сейчас появилась в этом мире, а все ее прошлое лишь иллюзия, внушенная кем-то или чем-то, перед тем, как отправить ее на Землю. Пытаясь более тщательно проанализировать это внезапное душевное смятение, Джессика наткнулась на мысль о том, что совсем не боится лишиться способности чувствовать эмоции – любовь, страсть, желания, злость, радость… С усмешкой она подумала, что, вероятно, достигла просветления, даже не задумываясь о нем. Любовь вдруг показалась ей чем-то таким ненужным и суетным, что она даже удивилась, как это вся планета только и живет, что мечтами об этой любви. А вот она – Джессика – сейчас сидит и не понимает, зачем она даже своих родителей любит, а они ее. Не почему, а именно зачем? Что, по сути, несет в себе ощущение любви в душе? Бесконечное волнение, чтобы чего не случилось, чтобы только все было ровно и стабильно; постоянный скрытый страх, ехидно выглядывающий из-за спины счастья – даже в наиболее восторженные минуты, – и показывающий свой звериный оскал; опасения, что ты делаешь все неправильно и не справляешься со своими задачами. Тогда зачем? Зачем терпеть это, и более того, стремиться к этому? Еще утром, Джессика бы ответила на эти вопросы, а сейчас не могла; сейчас она была где-то далеко и в полном одиночестве. Сейчас она не знала практически ничего о природе человека в целом, и о любви в частности.

Тут Джессика уловила диалог двух женщин. Они сидели позади и полушепотом обсуждали судьбу больной дочери их общей знакомой. В какой-то момент Джессика даже хотела заткнуть уши, только бы не слышать о том, как одиннадцатилетняя девочка борется с раком, говорит матери, что без волос похожа на мальчика и готовится к очередному сеансу химиотерапии. Странное дело, в этом состоянии первородного одиночества, когда, казалось, ей не должно было быть дела до всего живого вокруг нее, чужая боль вдруг резанула так сильно, что Джессика просто не нашла в себе сил терпеть ее. Она встала и пересела на другое место.

«Что такое эта жизнь? Что такое эта любовь? Что такое эта война? Где первопричина? Смерть – вот что такое жизнь. Почему вообще принято говорить «живу»; «умираю» – почему нет? Сколько ты уже умираешь? Я умираю двадцать четыре года. Мы собираемся переехать умирать в Санторин. Я устала так умирать! Забавно. А что, если эта так называемая жизнь – вовсе не испытание? Что если, наоборот, это передышка? Что если мы испытываемся на протяжении вечности? Испытываемся так, как нам и не снилось в этом мире? И иногда нам дают отпуск на несколько десятков лет, а то и меньше? Что если смерть не избавление, а возврат к тому самому источнику истины? И истина эта в том, что все только начинается? Почему животные так боятся смерти? Потому что там нет ничего хорошего. Так что такое эта жизнь? Дамоклов меч – вот что».