Беда

Веки Иванова дрогнули. И глаза уже смотрели осмысленно. Было ясно, что он видит. Он перевел взгляд с Кати на Дашу. Еще раз. Потом улыбнулся. И тут уж никто не мог выдержать — заулыбались все.

Как часто в обыденной жизни мы можем битый час болтать с кем-нибудь, а расстаемся, так и не поняв друг друга. А вот в таких исключительных обстоятельствах человек становится необыкновенно проницателен, он без слов, по выражению глаз, по выражению лица, способен понять другого человека.

Девушки о чем-то пошептались и поднялись. Стоявшие мужчины тихо придвинулись поближе к Иванову. И только бедняга Калмыков лежал в беспамятстве, ни о чем не ведая.

Иванов задвигал губами, пытаясь что-то сказать. Он поглядел на каждого из присутствующих и, чтобы успокоить их, опять улыбнулся.

— Иван Васильевич!

— Тш-ш! — зашикали все разом на Васю Губина. А Иванов кивнул ему, дав понять, что услышал свое имя.

Тут уже все заговорили, задвигались, забыв, что только сию минуту унимали Губина. «Иван Васильевич!», «Товарищ Иванов!», «Товарищ капитан!»

Иванов слегка двинул головой и вопрошающе посмотрел на стоящих перед ним людей. Он сосредоточенно морщил лоб, словно хотел вспомнить о чем-то очень важном, а может быть, хотел о чем-то спросить.

Катя опять склонилась над Ивановым и, произнося какие-то ласковые слова, вытерла ему платком кровь в уголках губ. Интересно, слышала ли она сама, какие именно слова нашептывала раненому? Кто знает…

Даша Сенькина, ни к кому лично не обращаясь, громко сказала:

— Надо разжечь костер, надо согреть воды!

— Есть разжечь! Есть согреть воды! — Тогойкин наклонился и подобрал на ходу спички и пачку папирос. — Кто это все порассыпал?

— Это так пошутил сержант Попов, — отозвался Фокин.

— Ну, идешь ли ты, наконец?

— Иду, Даша! — Тогойкин положил папиросы и спички на скамью и твердым голосом сказал, указывая ладонью: — У кого есть папиросы и спички — все сюда, сюда положите. Я потом приму! — И с видом человека, привыкшего, чтобы его слушались, вышел из самолета.

— Командует… — каким-то жалобным голосом проговорил Фокин. Он был не в силах оторвать взгляд от коробки папирос. — Все как он скажет…

— Даша, иди-ка сюда, вот тут… тут… — Попов похлопал себя по карманам на груди.

Сенькина подошла, вытащила из карманов Попова папиросы, спички и в нерешительности остановилась, не зная, куда их положить. Попов рукой показал ей. Порывшись в карманах, Коловоротов тоже вытащил папиросы и спички и, тяжело вздохнув, положил их на капитанский «Казбек». Даша наконец поняла, что к чему, и небрежным жестом бросила папиросы Попова туда же. Вася Губин вытащил мятую пачку «Севера» и тоже кинул туда.

— А спички?

— Нет! — Губин отрицательно помотал головой и похлопал себя по карманам. — Нет, товарищ Попов. А у них? — указал он глазами на Калмыкова и Иванова.

Из леса послышался сухой треск ломаемых сучьев.

— Не медведь ли? — спросил Фокин, и невозможно было понять, шутит он или спрашивает серьезно.

— Тогойкин сучья для костра собирает, — сказал Попов.

Насторожившиеся было девушки сразу успокоились. Коловоротов с Губиным вышли из самолета.

Фокин глядел на кучку папирос и спичек, и почему-то ему перестало хотеться курить.

Может, потому, что теперь ни у кого не было папирос? Наверно. Ходячие, конечно, могли бы сказать: «А мы будем курить на воздухе». А они — нет. Дисциплина! Поглядите на этого старика колхозника! На этого парня якута! На этих девчонок! Раньше считалось, что строгий порядок только в армии… Не-ет! Все до единого выложили. Не желают иметь преимущества перед лежачими… Вот умирающий Калмыков всегда был исключительно выдержанным солдатом. Он был немногословен, этот степенный человек, и по службе строго исполнительный. А Попов, тот и выпить был не прочь и от иных радостей не всегда отказывался… А на Губина поглядите! Ведь еще мальчишка, можно сказать, а вот не раздумывая бросается со своей больной рукой туда, куда все! А парень-якут, видать, шустрый малый. Вон как он здорово сокрушает и ломает ветви! Конечно, тупицу и мямлю не будут выбирать секретарем райкомола. Да и девчата, надо сказать, тоже в своем роде крепкий народ. Почему же он, капитан Фокин, оказался слабее других? Может, он просто тяжелее других ранен?

Эта мысль так испугала Фокина, что он как-то весь съежился, и ему нестерпимо стало жалко себя, и опять захотелось курить, и неожиданно для самого себя он крикнул:

— Девушки!

Девушки испуганно обернулись. Капитан молчал. Девушки ждали. А капитан молчал потому, что не знал, что сказать и как сказать. Может, просто приказать подать папиросы, а может…

— Товарищи девушки! Пожалуйста, товарищи девушки, — капитан кивнул на папиросы, — вынесите все это и… киньте куда-нибудь подальше в снег.

— Что вы! — сразу вмешался Попов. — Зачем выкидывать? Отдайте Тогойкину!

«Пожалел», — с удовлетворением подумал Фокин и, желая показать твердость своего характера, уже приказал:

— Выкинуть! Выкинуть, я говорю!