Бэббит; Эроусмит

— Мне кажется, было бы слишком банально назвать их моим сокровищем — я не терплю всякие ходячие выражения, которые употребляет каждый встречный и поперечный, правда? — но наши девочки, в самом деле, сокровище для матери, и мы с доктором иногда жалеем… Понятно, раз уж мы начали давать им цветочные имена, нужно было продолжать, но если бы мы сразу сообразили тогда назвать их по драгоценным камням, подумайте, какие прелестные имена можно бы подобрать: Агата, Камея, Сардоникса, Берилла, Топаза, Аметиста, Смарагда и Хризопраза — как он, хризопраз, да? Или хризотил?.. Впрочем, люди и без того часто поздравляют нас, что мы так удачно их назвали. Знаете, девочки наши прямо знамениты: газеты постоянно помещают их фотографии, и у нас своя собственная женская бейсбольная команда семьи Пиккербо — только теперь доктору приходится играть самому, так как я немного располнела…

Дочки отличались друг от друга только возрастом. Все румяные, все белокурые, все хорошенькие, пылкие и музыкальные и не просто невинные, а кричаще целомудренные. Все восемь посещали Конгрегациональную воскресную школу и состояли либо в ХАМЖе^{130}, либо в герлскаутах; все они «обожали» пикники; и все, кроме пятилетних двойняшек, могли без запинки приводить наизусть новейшие статистические данные о вреде алкоголя.

— В самом деле, — сказал доктор Пиккербо, — мы считаем, что наши пташки — удивительные дети.

— Несомненно! — выдавил из себя Мартин.

— Но что самое замечательное — они помогают мне распространять идею «Mens Sano in Corpus Sano»[43]. Мы с миссис Пиккербо научили их петь хором дома и перед публикой, и, как организацию, мы их зовем Октет Здравиэт.

— В самом деле? — подхватила Леора, когда стало очевидно, что Мартин окончательно потерял дар речи.

— Да, и, прежде чем я сойду в могилу, я надеюсь сделать имя «Здравиэт» популярным по всей нашей старой Америке, от края и до края, и вы увидите, как сонмы счастливых юных женщин понесут крылатую весть в каждый темный уголок страны. Сонмы Здравиэт! Прелестных, целомудренных, горящих энтузиазмом, прекрасно играющих в баскетбол! Говорю вам, они сумеют расшевелить ленивых и упрямых! Распутники и сквернословы устыдятся перед ними и вступят на стезю благопристойности. Я даже сложил боевую песню для хоров Здравиэт. Хотите послушать?

Юный девичий румянец отвратит наверняка
От бутылки злостных пьяниц, от колоды — игрока.
Не позволит он злодею всех распутством обольщать,
Не позволит ротозею прямо под ноги плевать.
Всех отучим от порока! Жизни свет! Здоровья цвет!
Встаньте, мистер Лежебока, к вам приходит Здравиэт.

Но, конечно, важная задача — и я один из первых выступил поборником этой идеи — учредить в Вашингтонском кабинете должность министра Здравоохранения и Евгеники…

Нарастающая волна этого красноречия пронесла их через умопомрачительный обед. Радушно приговаривая: «Бросьте, бросьте, дружок, нельзя отказываться от добавки, вы здесь в Обители Гостеприимства!» — Пиккербо так начинил Мартина и Леору жареной уткой, бататом в сахаре и мясным пирогом, что они чувствовали себя не на шутку больными и сидели, выкатив остекленелые глаза. Но самому Пиккербо, казалось, все было нипочем. Разрезая утку и уписывая пирог, он продолжал ораторствовать, пока столовая со старым ореховым буфетом, Христом работы Гофмана и ковбоями кисти Ремингтона не исчезла в тумане, оставив его одного на эстраде перед кувшином воды со льдом.

Он, однако, не всегда витал в облаках.

— Доктор Эроусмит, говорю вам, наше счастье, что мы можем зарабатывать на жизнь, честно прилагая все свои старания к тому, чтобы делать здоровыми и дееспособными жителей этого мужественного города. Я мог бы выколачивать частной практикой десять тысяч в год, и меня уверяли, что в области искусства рекламы я с моим талантом к этому искусству зарабатывал бы и больше, однако я счастлив (и моя дорогая жена и дети тоже счастливы), получая четыре тысячи жалованья. Подумайте, мы работаем в деле, где мы ничем не должны торговать, кроме честности, благопристойности и братства людей!

Мартин видел, что Пиккербо говорит вполне искренне, и только охвативший его при этом открытии стыд не позволил ему вскочить, схватить Леору за руку и с первым товарным поездом уехать из Наутилуса.