Беатриче Ченчи

– Да уничтожит Бог ваше предсказание, потому что я знаю, на каком условии вы мне обещаете свободу. Ах, Марцио! Если б вы точно любили меня, как говорите, если б в самом деле мои страдания тронули ваше сердце, вы бы не захотели сделать меня самой несчастной женщиной в мире, злоумышляя против жизни моего отца…

– Скажите лучше – вашего палача…

– Моего отца… потому что он мне даровал жизнь; благодаря ему, я дышу и чувствую…

– Он дал вам жизнь для того, чтоб отравить ее и отнять потом.

– Пусть будет так; но если он забывает обязанности, разве я тоже должна забыть обязанности дочери?

– Нет; и так каждому своя роль: мне принадлежит роль мстителя… Оставьте, повторяю вам, синьора, вы напрасно хлопочете; вы скорей могли бы перенести своими собственными руками обелиск папы Сикста из Рима, чем заставить меня бросить мое намерение.

– Я не могу располагать вами, а собою могу.

– И я не мешаю вам…

– Смотрите, я намерена предварить графа для того, чтоб он принял меры.

– Предваряйте его. Я не буду лисицей, которая исподтишка бросается на курицу – прежде, чем напасть на него, я буду рычать, чтоб он знал, что лев приближается.

– А если он вас убьет?

– Мне рассказывали, что в древние времена, когда судили двух человек, то в судилище ставили один только гроб, и один из двух противников должен был занять его. Если Провидение судит дела людские, неужели по вашему мнению я должен лечь в гроб? Мне осталось короткое время быть в доме вашем – не имеете ли вы чего поручить мне, синьора Беатриче? Я сам по себе ничего не значу: я – медная монета; однако ж и копейка, данная от души нищему, вызывает одну из тех молитв, которые ведут прямой дорогой в рай.

– И знайте еще, что я всеми своими силами буду мешать вам.

– Вы?

– Даже муравей спас жизнь голубю, укусив в ногу охотника. И теперь, когда я вам сказала все это, вы не сердитесь на меня, Марцио?

– Нисколько. Разве я не высказался вам еще прежде? Каждый человек должен прясть ту нитку, которую судьба дала ему в руки. Может быть, кто знает? Если б вы были другою, я нашел бы вас более рассудительной, но любил бы меньше.

– Так вот что, Марцио, как последней услуги прошу у тебя: оставь мне фонарь и принеси, что нужно для письма. Я хочу испробовать сперва все средства к спасению, скорей для того, чтоб не упрекать себя, чем в надежде на успех: я напишу просьбу его святейшеству и буду умолять его именем Иисуса Христа защитить меня, как он это сделал для Олимпии[30]. Бегство с Гвидо, котораго я так желала, растерявшись от горя, я теперь отвергаю: оно наделало бы скандала; свет, не зная причин, которые подвинули меня на это, приписал бы мою решимость обыкновенной любви девушки, у которой рассудок побежден страстью. Кроме того, это повредило бы намерениям Гвидо, который, кажется, желает сохранить к себе расположение папы; с меня этого довольно, чтоб уважить его волю. Последний путь к спасению заключается в том, чтобы Гвидо постарался доставить мою просьбу святому отцу и получил от него немедленное решение. Для того, чтобы заставить Гвидо не откладывать, скажите ему сами то, от чего я бы умерла от стыда скорей, чем открыла не только кому другому, но даже моей матери. – Нет… нет… я несчастная! не говорите ему ничего… дайте мне слово Марцио, что вы ему не скажете ничего.

– Я исполню ваше желание. Синьора Беатриче, выслушайте меня: за себя я ничего не боюсь, потому что уже приготовился уйти отсюда, и потому еще, что ваш отец не так хитер, чтоб я не перехитрил его. Он меня подозревает, а его подозрения переходят в острие кинжала: он сам сказал это. Притворное доверие выказано мне сегодня утром для того только, чтоб обмануть меня, – во всяком случае я не боюсь. Вы же слабые, бессильные, безобидные, должны бояться гораздо больше моего: я хочу сделать вам подарок, я который может вам пригодиться в крайнем случае; польза этого снаряда зависит от нас самих… Вот вам нож…

– Благодарю; когда у меня не останется другого исхода, с ним смерть будет вернее… и страдания меньше…

– Теперь я принесу вам все для писания; вы сейчас же принимайтесь за дело. Я буду делать вид, что чищу пистолеты в саду: неравно бы я увидел, что дон Франческо спускается к пещерке для того, чтоб застать вас врасплох, я выстрелю из пистолета, как будто нечаянно; тогда вы потушите фонарь и спрячьте все, чтоб старик ничего не увидел…

– Хорошо. Прощайте…

Когда Марцио вернулся в комнату Франческо Ченчи, он застал его все еще в постели, и тот уверял его, что чувствует сильнейшую боль. Не без удивления увидел Марцио у его изголовья двух доминиканских монахов, лица которых показались ему не совсем ангельскими; да должно быть и сами они знали, что не имеют особенно святого лика, потому что держали свои капюшоны надвинутыми на глаза. Граф приказал Марцио спрятать ключи и удалиться. Когда он вышел, граф смеясь сказал им: