Базилика

Шмидт был неподвижен, но, когда я легонько сжал ему локти, он обмяк. Он едва переставлял ноги, когда я почти тащил его по коридору. Должно быть, мы здорово шумели, но ни одна дверь не открылась, даже чуть-чуть. Любопытство в семинариях не поощряется.

В общей ванной комнате я поставил Шмидта под душ. Он заплакал, когда на него полилась холодная вода. Потом я заставил его одеться и отвез на такси в особую клинику, о которой в Ватикане никогда не упоминают. С ним будет все в порядке, подумал я, но оттуда его уже не выпустят.

После того как он послал Марию.

Позже тем же утром в штаб-квартире полиции Ватикана я обнаружил самого счастливого человека в Риме.

— Паоло, это просто фантастика, — Марко Галли был переполнен радостью. — Дело Карузо раскрыто. Ты молился? Я молился. Честно, молитвы иногда бывают услышаны. У нас есть признание, признание!

— Кто признался?

— Увидишь. Скорее. Я с нетерпением жду допроса.

Я поспешил. Полицейский, раскрывший свое первое убийство, немного напоминает подростка на первом свидании: многое может пойти неправильно.

В участке полиции Ватикана только две камеры, и в одной из них в то утро были сложены картонные коробки с молитвенниками. В узком коридоре рядом с другой камерой Галли поставил двух швейцарских гвардейцев в полосатой униформе сторожить беднягу, который там находился. Он был похож на привидение — невысокий, худощавый, потрепанный мужчина, чье лицо рассказывало о перенесенных им тяготах не менее красноречиво, чем его грубые руки — о тяжелом труде. На нем был поношенный, лоснящийся от времени костюм священника. Пронзительные черные глаза мгновение внимательно изучали меня, а потом он тупо опустил взгляд и продолжил рассматривать терракотовый пол. Глядя на него, вы ни за что не назвали бы его убийцей. Но этот приятель уже бывал раньше в тюрьме. Я это знал.

— Кто он?

— Говорит, что священник, но, на мой взгляд, что-то не очень он похож на священника. Он откуда-то из тех краев, что раньше назывались Чехословакией. Это все.

Он бросил мне папку из плотной бумаги.

Из исписанного круглым школьным почерком швейцарского гвардейца единственного листка следовало, что отец Ян Певеч появился у ворот святой Анны накануне ночью, чтобы признаться — ибо это его долг — в том, что это он ударил человека деревянной сувенирной статуэткой на крыше базилики Святого Петра.

— Это же обо мне! Это тот человек, который меня ударил.

На губах Галли блуждала улыбка победителя.

— Так и есть.

Я снова заглянул в папку и перевернул листок. На обороте ничего не было.

— А где сказано, что он убил Карузо?

— Он этого не сказал. Пока. Но скажет. Мы допросим его, обдерем его, как артишок, листик за листиком.

— Марко, этот человек говорит на каком-нибудь из существующих языков?

— Конечно, говорит, но, увы, это не итальянский. Он разговаривал по-немецки со швейцарцем.

Галли с надеждой посмотрел на меня. Я покачал головой.

— Его молитвенник на латыни. Мое знание латыни, скажем так, оставляет желать лучшего. Может, ты…

— А если серьезно?

— Полагаю, остается слабая надежда, что он знает английский.

На самом деле Ян Певеч говорил по-английски чисто и правильно. Он сидел на стуле с жесткой спинкой прямо, словно кол проглотил, аккуратно поставив ноги вместе и положив на колени сцепленные руки. Кольцо на правой руке было единственной приметной вещью. Оно выглядело неуместно и не соответствовало его сану. Во всем остальном он был идеальным арестантом. Да к тому же он признался.

По словам Певеча, он много лет был священником, но в Риме впервые. Он не сказал почему, но думаю, мы все понимаем — причина крылась в том, что из всех государств-сателлитов Советского Союза во времена «холодной войны» Чехословакия подавляла церковь жестче всех.

Видимо, вследствие этого среди сравнительно небольшого количества многострадальных чешских священников, переживших коммунистов, возникла неофициальная традиция паломничества. Они приезжали в Рим, чтобы отпраздновать рождение нового дня — новую зарю их церкви — молитвами с купола Святого Петра. На протяжении многих лет, по словам Певеча, он мечтал об этом путешествии. Это превратилось в навязчивую идею.

Несмотря на темноту, рассказывал Певеч, он легко прошел в базилику с помощью не такого уж секретного ключа от «двери священника». Это был простительный грех — прокрасться мимо предостерегающих знаков на галерею, ведущую к куполу. Он любовался куполом, величие которого превосходило его воображение, а перед рассветом опрометчиво решил выйти на залитую светом звезд крышу. Он оставался там, намереваясь уйти утром, с туристами. Услышав шаги мужчины, он понял, что это не турист. Он спрятался, но когда мужчина подошел слишком близко, Певеч ударил его, а потом сбежал вниз по галерее. Это был грех, и с тех пор он тяжким грузом лежал на его совести. Он совершил ужасный неоправданный проступок и сожалел об этом. Он пришел, чтобы сознаться и понести наказание.