Батийна

Все аксакалы из рода Асантая сошлись на едином мнении. Сторонники же Бармана их и слушать не пожелали. Страсти неудержимо разгорались.

Великие горы снова окутал снег, аилы очередной раз перекочевали в места потеплей и поукромней — на зимние пастбища. Имущие точили ножи к забою скота. Бедняки варили бозо[32], угощали джигитов, возбуждая кровь и воображение.

По аилам, словно молния, распространился слух о том, что подвыпившие джигиты, встретив сына Асантая — Асека, связали ему руки-ноги. И это была не сплетня, а сущая правда.

Асек с десятью своими джигитами выехал поохотиться с ловчим беркутом в горы. Это подсмотрели дозорные из аила Бармана, и вскоре более десятка дюжих захмелевших джигитов, прихватив с собою увесистые дубинки, незаметно выехали следом за Асеком и его друзьями. Ничего не подозревая, те втянулись в азартную охоту с соколом на диких индеек и горных пестрых куропаток — кекликов. В самый разгар охоты с гиканьем и посвистом на них налетели джигиты Бармана, а Асека — стыд и срам! — спеленали веревкой.

Джигиты обоих родов седлали резвых и горячих коней, вооружались булавами, дубинками, плетками. Уже готовились к кровопролитной схватке. Участились внезапные налеты на стада, а угон скота, избиение пастухов и первых попавшихся людей стали повторяться изо дня в день. Все старания красноречивых аксакалов уговорить горячие головы, прекратить вражду оказались тщетными. Народ Асантая был до крайности возмущен тем, что над их соколом надругались. «Они задели нашу честь! — кричали горячие головы. — Мы никому не позволим топтать ее!» К Барману спешно послали гонцов.

— Мы не убивали ваших джигитов, Барман. Мы не нападали на ваши аилы, Барман. Почему же вы напали на наших славных молодцов и оскорбили их честь? Мы не можем с этим смириться и за нанесенные оскорбления отомстим. Где ваши воины? Мы готовы сразиться. Но вспыхни такое сражение, и пожар ненависти охватит все земли между нашими племенами, многие джигиты погибнут и получат увечья. Впоследствии каждой стороне придется расплачиваться своим скотом. Люди обнищают.

Никто, пожалуй, не понимал лучше грозившей опасности, чем старшая жена Бармана Гульгаакы.

— Властелин рода, — так Гульгаакы всегда величала Бармана, — в распре иногда и богатыри погибают. Прекрати же смуту и останови сражение. Пусть наши джигиты, оскорбившие Асека, встанут перед ним на колени и попросят прощения. О властелин, решительно отведи горе и несчастье от своих людей!

«Кажется, она права, — подумал Барман. — Зря мои джигиты унизили благочестивого юношу».

Барман прислушивался к голосу байбиче. Он сказал:

— Конечно, в твоих словах много правды, сокровище моей семьи. Один разок можно бы поклониться Асантаю. Но оценит ли он должным образом мое великодушие? А вдруг на следующий день еще яростнее полезет на рожон? Подождем, не стоит преждевременно признавать себя виноватым.

Гульгаакы, — муж называл ее не иначе как «сокровище моей семьи», а другие величали ее владычицей племени, — могла бы, не будь она женщиной, превзойти любого достопочтенного мужчину. Каждое произнесенное байбиче слово было продумано и взвешено. Даже самые почтенные аксакалы знали цену Гульгаакы, и нередко можно было слышать: «Все, что скажет наша мать, нам на пользу».

Гульгаакы, никогда не ронявшая своей высокой чести, попросила оседлать ей лучшего иноходца с ровным, но быстрым ходом, в дорогой шубе, высоком белом элечеке, с множеством ожерелий и бус, амулетом, звонкими блестящими монетками старой чеканки, вплетенными в тугие косы, словно грациозная и красивая молодайка, явилась к старейшинам. Тугая плетка из тонкой желтой кожи, прикрепленная к ножке косули, красовалась у нее на пальце. Обычно плетку так небрежно держали бравые джигиты.

С простым людом она не поздоровалась. По обычаям женщина не должна приветствовать мужчин. Байбиче склонилась в низком поклоне, положа руку на сердце.