Башня шутов

— Сомневаюсь, чтобы в этом была необходимость, — как бы всерьез сказал Шарлей. — Я гораздо больший реалист, чем ты, Самсон. И такой популярности изобретению господина Гутенберга не пророчу. И даже если действительно оно пошло бы в предсказанном тобою направлении, то это можно, да, можно будет остановить. Простым, как дышло, методом. Будет создан перечень запрещенных книг. Индекс.

Гутенберг, еще недавно сиявший, как солнце, пригас. Помрачнел так сильно, что Рейневану стало его жаль.

— Значит, вы не видите у моего изобретения будущего, — проговорил Иоганн спустя минуту гробовым голосом. — С истинно инквизиторским рвением усмотрев его темные стороны. И совсем как инквизиторы недооценив светлые. Светозарные. Самые яркие. Ведь можно будет печатать и тем самым широко пропагандировать Слово Божие. Что вы на это ответите?

— Ответим, — губы Шарлея скривились в ехидной усмешке, — как инквизиторы. Как папа римский. Как соборные отцы. Вы что ж, господин Гутенберг, не знаете, что об этом сказали отцы соборные? Sacra pagina[253] должно быть привилегией духовных лиц, ибо только они способны его понять. Прочь от него, светские кочерыжки.

— Издеваетесь?

Рейневан думал так же. Потому что когда Шарлей продолжил, то вовсе не скрывал ни насмешливой ухмылки, ни насмешливого тона.

— Светским, даже тем, которые обладают минимальным разумом, достаточно проповедей, лекций, воскресных Евангелий, повествований и моралей. А те, кто вконец убог духом, пусть познают Писание по вертепам[254] и мираклям[255], страстным службам и крестным ходам, распевая лауды и пялясь в церквях на статуйки и картинки. А вы хотите отпечатать и дать этой тьме-тьмущей Священное Писание? А может, вдобавок еще переведенное на народный язык? Чтобы каждый мог его читать? И по-своему интерпретировать? Вы хотите, чтобы дело дошло до этого?

— Мне вовсе нет надобности, — спокойно ответил Гутенберг. — Ибо это уже случилось. Совсем недалеко отсюда. В Чехии. И как бы дело ни пошло дальше, ничто уже не изменит ни этого факта, ни его последствий. Хотите вы того или нет, мы стоим перед лицом реформ.

Наступила тишина. Рейневану показалось, что повеяло холодом. От окна, со стороны совсем недалекого монастыря доминиканцев, в котором размещалась Инквизиция.

— Когда Гуса сожгли в Констанце, — отважился прервать затянувшееся молчание Унгер, — взлетела, говорят, из дыма и пепла голубица. Говорят: знак того, что приидет новый пророк…

— Да, потому что и времена такие, — неожиданно взорвался Юстус Шоттель, — ничего больше, только подхватить да написать какие-нибудь призывы и прибить их, курва его мать, на дверях какой-нито церкви. Пшел, Лютер, со стола, прочь, наглый котяра.

Снова стояла долгая тишина, в которой послышалось полное удовлетворения мурлыканье кота Лютера.

Тишину прервал Шарлей.

— Наплевать на догмы, доктрины и реформы, — сказал он, — я утверждаю, что одно мне нравится, одна мысль радует меня сверх меры. Если ты, ваша милость, с помощью своего изобретения напечатаешь книг, то вдруг да люди начнут обучаться чтению, зная, что есть тексты, которые следует читать? Ведь не только спрос рождает предложение, но и vice versa. Ведь вначале было слово, in principio erat verbum. Разумеется, главным условием должно быть, чтобы слово, то есть книга, была дешевле если не талии игральных карт, то хотя бы бутылки водки, ибо сие есть проблема выбора. Подводя итоги, скажу знаете что, господин Ян Гутенберг? Отметая его недостатки, я, как следует подумав, все же прихожу к выводу, что ваше изобретение вполне может оказаться эпохальным.

— Ты просто с языка у меня сорвал, Шарлей, — сказал Самсон Медок. — С языка сорвал.

— Значит, — лицо бакалавра опять прояснилось, — вы пожелаете спонсировать?

— Нет, — отрезал Шарлей. — Не пожелаю. Эпохальность эпохальностью, но я, господин Гутенберг, занимаюсь здесь интересами.

Глава шестнадцатая,

в которой Рейневан, благородный, как Персеваль, и столь же глупый, кидается на помощь и занимает оборону. В результате вся компания вынуждена убегать. И очень резво.

— Basilicus super omnes, — сказал Рейневан. — Annus ciclicus. Voluptas. Да, наверняка voluptas. Voluptas papillae. De sanctimonia et… Expeditione hominis. Самсон!

— Слушаю?

— Expeditione hominis. Или positione hominis. На обгоревшей бумаге. Это у тебя ассоциируется с чем-нибудь?

— Voluptas papillae… Ох, Рейнмар, Рейнмар.

— Я спросил, это у тебя с чем-нибудь ассоциируется?

— Нет. К сожалению. Но я все время думаю.