Башня шутов

— Пошли, — приказал армигер, которому маршал Боршнитц доверил сопровождение Рейневана. — Не сопротивляйся, парень.

— Не буду. Какая у вас башня?

— Ты впервые? Хе, вижу, что впервые. Приличная. Для башни.

Рейневан старался не оглядываться, чтобы лишним волнением не выдать Шарлея и Самсона, которые — он был в этом уверен — наблюдают за ним, смешавшись с толпой. Однако Шарлей был слишком хитрым лисом, чтобы дать себя заметить.

Зато его заметили другие.

Она изменила прическу. Тогда, у Бжега, у нее была толстая коса, теперь же соломенные, разделенные посередине головы волосы она заплела в две косички, свернутые на ушах улитками. Лоб охватывал золотой обруч, одета она была в голубое платье без рукавов, под платьем белая батистовая chemise[316].

— Светлейшая госпожа. — Армигер кашлянул, почесал голову под шапкой. — Нельзя… У меня будут неприятности.

— Я хочу, — она смешно закусила губку и топнула немного по-детски, — обменяться с ним несколькими словами, не больше. Не говори никому, и никаких неприятностей не будет. А теперь — отвернись. И не прислушивайся.

— Что на этот раз, Алькасин? — спросила она, слегка прищурив голубые глаза. — За что в путах и под стражей? Осторожней! Если скажешь, что за любовь, я сильно разгневаюсь.

— И однако, — вздохнул он, — это правда. В общем-то.

— А в деталях?

— Из-за любви и глупости.

— Ого! Ты становишься откровеннее! Но, пожалуйста, поясни.

— Если б не моя глупость, я сейчас был бы в Венгрии.

— Я, — она взглянула ему прямо в глаза, — и без того все узнаю. Все. Каждую деталь. Но мне не хотелось бы видеть тебя на эшафоте.

— Я рад, что тебя тогда не догнали.

— У них не было шансов.

— Светлая госпожа. — Армигер повернулся, кашлянул в кулак. — Поимейте милость…

— Бывай, Алькасин…

— Будь здорова, Николетта.

Глава двадцатая,

в которой в очередной раз подтверждается старая истина, что уж на кого, на кого, а на друзей по учебе всегда можно рассчитывать.

— Знаешь, Рейневан, — сказал Генрик Хакеборн, — повсюду утверждают, что причиной всяческих несчастий, служащих с тобой, всего зла и твоей печальной участи стала французка Адель Стерча.

Рейневан не отреагировал на столь новаторское утверждение. Крестец у него чесался, а почесать не было никакой возможности, потому что руки были стянуты в локтях и вдобавок прижаты к бокам кожаным ремнем. Кони отряда били копытами по выбоистой дороге. Арбалетчики сонно покачивались в седлах.

Он просидел в башне зембицкого замка трое суток. Но не сдался. Его заперли и лишили свободы, это правда. Он не был уверен в завтрашнем дне, и это тоже правда. Но пока что его не били и кормили, хоть скверно и однообразно, но зато ежедневно, а от этого он успел отвыкнуть и с приятностью привыкал опять.

Спал он плохо не только из-за свирепствовавших в соломе блох внушительных размеров. Всякий раз, закрывая глаза, он видел бледное, пористое, как сыр, лицо Петерлина. Или Адель и Яна Зембицкого в самых различных взаиморасположениях. И не мог сказать, что хуже.

Зарешеченное оконце в толстой стене позволяло видеть лишь малюсенький уголок неба, но Рейневан постоянно висел у ниши, вцепившись в решетку и не теряя надежды вот-вот услышать Шарлея, пауком взбирающегося по стене с напильником в зубах. Либо поглядывал на дверь, мечтая, что она вот-вот вылетит из навесов под ударами могучих плеч Самсона Медка. Не лишенная оснований вера во всемогущество друзей поддерживала его дух.

Конечно, никакое спасение ниоткуда не пришло. Ранним утром четвертого дня его вытащили из камеры, связали и усадили на коня. Из Зембиц он выехал через Пачковские ворота, эскортируемый четырьмя конными арбалетчиками, армигером и рыцарем в полных доспехах со щитом, украшенным восьмилучевой звездой Хакеборнов.

— Все говорят, — тянул Генрик Хакеборн, — что твое увлечение французкой было промашкой, а вот то, что ты ее отхендожил, стало твоей гибелью.

Рейневан и на этот раз не ответил, но не удержался, чтобы не кивнуть. Задумчиво.