Башня Нерона

– Да. Да, говорила. – В голосе Нерона звучали сила и холод. Он подался вперед, переплетя пальцы, под туникой проступил большой живот. Я думал, что Дионис является всем в виде мужика с пузом, выказывая протест Зевсу. Интересно, какое оправдание придумал для себя Нерон.

– Итак, Лестер, после всех палок, которые ты вставлял мне в колеса, что это вдруг ты решил сложить лапки и сдаться?

Я моргнул:

– Ты пригрозил спалить город.

– Ой, да брось! – он заговорщически мне улыбнулся. – В былые времена мы с тобой не раз стояли бок о бок и наблюдали, как полыхают города. Вот моя дорогая Мэг… – он обратился к ней с такой нежностью и теплом, что меня чуть не вывернуло на его персидский ковер. – Я легко поверю, что она, может быть, и хочет спасти город. Она настоящая героиня.

Остальные полубоги Императорского двора обменялись полными отвращения взглядами. Мэг определенно была любимицей Нерона, чем заслужила ненависть каждого в этой дружной приемной семье социопатов.

– Но ты, Лестер, – продолжал Нерон. – Нет… Не верю, что в тебе проснулось благородство. Нельзя за такой краткий срок изменить нашу природу, которой не одна тысяча лет, разве не так? Ты бы не пришел, если бы не видел в этом выгоды… для себя. – Он указал на меня, и я почти почувствовал, как его палец уткнулся мне в грудь.

Стараясь казаться испуганным, что было нетрудно, я спросил:

– Так ты хочешь, чтобы я сдался, или нет?

Нерон улыбнулся Лугусельве, а затем Мэг.

– Знаешь, Аполлон, – лениво проговорил он, – просто поразительно, как плохие поступки могут оказаться хорошими, и наоборот. Помнишь мою мать, Агриппину? Ужасная женщина. Постоянно пыталась править за меня, говорила мне, что делать. В конце концов мне пришлось ее убить. Не самолично, конечно. Я поручил это своему слуге Аникету. – Он едва заметно пожал плечами: мол, матери, они такие, что поделать? – Вообще убийство матери считалось у римлян одним из самых страшных преступлений. И все же после того, как я ее убил, народ полюбил меня еще больше! Я постоял за себя, показал свою независимость. Я стал героем для обывателей! Потом были все эти истории о христианах, которых я сжигал заживо…

Я не понимал, куда он клонит. Мы разговаривали о моей капитуляции. Теперь Нерон рассказывал мне о своей матери и вечеринках с сожжением людей. Мне же хотелось, чтобы меня вместе с Мэг бросили в клетку, желательно перед этим не мучая, и чтобы потом пришла Лу, освободила нас и помогла уничтожить башню. Разве я многого желал? Но если уж император начал вещать о себе, оставалось лишь смириться. Это могло затянуться надолго.

– Хочешь сказать, истории о сожжении христиан неправда? – спросил я.

Он рассмеялся:

– Конечно же это правда. Христиане стремились подорвать традиционные римские ценности. О да, они заявляли, что их религия мирная, но никого этим не обманули. Суть в том, что настоящие римляне любили меня за то, что я занял твердую позицию. После моей смерти… Ты это знал? После моей смерти простой народ взбунтовался. Они отказывались верить, что я мертв. Поднялась волна восстаний, и лидер каждого бунта заявлял, что он – это переродившийся я. – Глаза его мечтательно затуманились. – Меня обожали. Мои так называемые злодеяния прославили меня – тогда как добрые дела, например когда я прощал врагов, обеспечивал империи мир и стабильность… из-за них я казался слабым, и в конечном итоге они стоили мне жизни. На этот раз я все буду делать иначе. Я верну традиционные римские ценности. Я не буду переживать о добре и зле. Те, кто останется жив после смены власти… они полюбят меня как отца. – Он указал на стоящих в ряд приемных детей, которые, наученные горьким опытом, старательно делали бесстрастный вид.

У меня в горле вновь зашевелился невидимый сцинк. Тот факт, что Нерон – убийца собственной матери, – говорил о защите традиционных римских ценностей… это было едва ли не самое римское, что я только мог вообразить. При мысли о том, что он решил стать папочкой для всего мира, у меня внутри все сжалось. Я представил, как моих друзей из Лагеря полукровок заставят встать строем за слугами императора и как Мэг вернется в ряды полубогов императорского двора.

Она станет двенадцатой, понял я. Двенадцать приемных детей Нерона, как двенадцать олимпийцев. Это не могло быть совпадением. Нерон растил их как молодых будущих богов, которые будут править его кошмарным новым миром. Это делало Нерона новым Кроносом, всемогущим отцом, который мог либо изливать на своих детей благодать, либо проглотить их по своему усмотрению. Я очень сильно недооценил манию величия Нерона.

– На чем я остановился? – задумчиво проговорил Нерон, возвращаясь из грез о кровавых побоищах.

– На середине злодейского монолога, – подсказал я.

– Точно, теперь вспомнил! Добрые и злые дела. Ты, Аполлон, пришел сдаться, жертвуя собой, чтобы спасти город. Похоже на доброе дело! Именно поэтому я и подозреваю, что на самом деле это не так. Лугусельва!