— Понятно. Во всяком случае, я себе записала. Конечно, я не обещаю в ближайшие же дни предоставить вам лучшую жилплощадь, но поглядим, что можно будет сделать. Для начала вам поставят телефон, так что мы с вами сможем общаться, кстати, я рассчитываю, что вы оба, — фрёкен Лунд посмотрела на ее мужа, — будете дома в те дни, когда мы договоримся о встрече.
Это прозвучало как приказ, и муж нехотя подчинился. Он знать не хотел фрёкен Лунд и обычно при ней сидел словно в рот воды набравши и никак не отзывался на ее советы и решения, но все же сидел, похоже, он ее побаивался. Как и телефона, который был установлен в дальнем углу комнаты и по большей части помалкивал, пока вдруг не заявлял о себе — маленькая злобная гадина, — изрыгая огорчительные и причиняющие хлопоты вести: то жалобы на Джимми, то запросы относительно его местонахождения — это когда он стал убегать из интернатов.
— Да подойди же, — требовал муж, хоть бы у нее в разгаре была готовка или стирка. А когда она клала трубку и передавала ему сообщение, в сердцах рычал — Вот проклятый! Только и знает, что людям душу травить.
А однажды позвонила сестра Карен, и это было до такой степени неожиданно, что она несколько раз переспросила, кто говорит, прежде чем до нее дошло, что к чему; с таким же успехом ей мог позвонить президент США, настолько она была не подготовлена к тому, что вдруг понадобится родным — после стольких-то лет.
Умер отец, и было бы желательно, чтобы она приехала и присутствовала на похоронах. В четверг, в два часа. Пусть она запишет, в какой церкви. Они позаботились, чтобы на венке было и ее имя. Приедет ли она самостоятельно или Карлу захватить ее? Быть на месте нужно по крайней мере за четверть часа.
«Карл?» — подумала она и вспомнила, что это был высокий чужой человек, врач, который женился на столь же чужой женщине, ее сестре, и сказала, что она сама может взять такси. Если необходимо, чтобы она приехала.
— Что значит «если необходимо»? — удивился чужой голос, который в далеком, но вечно живом детстве приказывал ей идти в пяти шагах сзади, чтобы не дай бог люди не подумали, что они сестры. — Эвелин, дорогая, извини, но будет очень странно, если ты вдруг не приедешь. Вся семья ведь будет в сборе. Ты поставишь нас в неловкое положение. Ну, хотя бы из уважения к маме…
И она поспешила заверить, что, конечно, приедет, раз им это нужно. Не из тех она была, кто способен поставить других в неловкое положение.
— Кстати, Эвелин… только пойми меня правильно, ты ведь приедешь одна, не правда ли?
Об этом Карен могла бы и не говорить, она вовсе не хотела подвергать мужа такому испытанию, он и сам сказал в четверг утром, сунув под мышку коробку с завтраком и отправляясь на работу:
— Это твоя родня, значит, мне там делать нечего.
Тут она вспомнила, что у самого-то у него родных нет, и на минутку почувствовала, что, как бы там ни было, родня — это все-таки что-то очень важное и хорошо, когда она есть. И поехала одна. Поехала на такси, весьма смутно представляя, в чем ей предстоит участвовать. Лишь однажды, еще подростком, она присутствовала на похоронах дяди, и запомнился ей только длинный белый ящик, заваленный цветами, да новые ботинки, жавшие ногу; может быть, поэтому похороны в ее воспоминаниях удивительным образом переплелись с конфирмацией — тогда ведь на ней тоже были новые тесные ботинки, во всяком случае, это были те два раза в ее жизни, когда она посещала церковь: ни родители, ни муж не были ревностными прихожанами.
Она считала, что выехала заблаговременно и приедет, пожалуй, раньше всех, и была поражена, увидев, что там уже полным-полно одетых в черное людей, группками стоящих перед церковью, ведь ей придется проходить через эту толпу, чтобы добраться до тех, кто зовется ее родней. Пока она дрожащими пальцами рылась в кошельке, чтобы расплатиться с шофером и никак не могла разлепить слипшиеся бумажки, ее снова охватил страх, потому что ее ярко-синее пальто резко выделялось среди темной одежды других, и она почувствовала себя пестрой птицей, по ошибке прибившейся к чужой стае одинаковых черных птиц, которые ее и знать не хотят.