Башни Заката

Мегера подходит, осторожно ступая по влажным камням и держа в руках какой-то предмет – довольно большой, но чтобы разобрать, какой именно, чувства Креслина недостаточно остры.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает он.

– Чуточку усталой, но Алдония говорит, что это нормально, – она садится рядом, аккуратно положив свою ношу неподалеку. – Какой прекрасный...

«...прости... какая же я дура...»

– Ничего. День и вправду прекрасный – это под силу определить даже мне. Воздух свежий, бодрящий, а пока не наползли тучи, я даже грелся на солнышке.

– Можешь ты кое-что для меня сделать?

– Что? – хмурится Креслин. – Конечно, одеваюсь я сам и даже ухитряюсь ходить не падая, но чтобы СДЕЛАТЬ...

– Креслин!

«...хватит!.. перестань себя жалеть...»

Знакомая резкость непроизнесенных слов – как это все-таки на нее похоже! – вызывает у него улыбку.

– Ладно. Попробую не жалеть. Если получится.

– На, попытайся... – она вкладывает что-то ему в руки, и он с удивлением узнает гитару.

– Но...

– Для этого ведь не нужно видеть.

«И правда», – думает Креслин, касаясь пальцами струн. Почему он так долго избегал музыки?

– У тебя были на то причины, но сейчас не стоит об этом вспоминать. Просто сыграй и спой мне песню. Любую песню.

«...пожалуйста...»

Боль в ее голосе режет его сердце. Креслин нашаривает гриф и берет первый аккорд.

...На побережье восточном, где пены белые клочья,
Прислушайся к песне ветра, к земле опустив очи,
Солнечный свет ясный любит ветер восточный,
А западному милее тьма и прохлада ночи.
А северный ветер студеный веет один где-то,
А я, тобою плененный, дневного боюсь света.
Сердце мое похищено тобою в ночи ненастной,
И огни, тобою зажженные, дольше солнца не гаснут...

Когда Креслин умолкает, безмолвствует и Мегера, но он чувствует, что согрел ее, а потому снова касается струн:

Ты не проси, чтоб я запел,
Чтоб колокольчик прозвенел...
Мой стих таков, что горше нет:
Ничто и все – один ответ!
Ничто и все – один ответ!

Когда песня стихает, а пальцы отпускают струны, перед ним, на фоне пушистых облаков, кое-где прорванных пятнами зеленоватой голубизны неба, четко вырисовываются очертания гостевого дома. Спустя мгновение вокруг снова смыкается тьма. Ему не было явлено Башен Заката или иных величественных видений, просто каменный гостевой дом, облака и небо.

– Сумел ли я?.. – бормочет он, осторожно прислоняя гитару к стене.

– Любимый... – теплая, нежная рука Мегеры ложится на его запястье. – Ноты, – продолжает она, – они... БЫЛИ ЗОЛОТЫМИ...

Она обнимает его, и некоторое время они сидят молча.

– Это видение, да? – говорит он наконец. – Как бы я хотел взглянуть на тебя в тот миг...

– То было не видение.

Креслин глубоко вздыхает.

– Лидия оказалась права, да? Насчет невозможности управляться не только с магическим, но и физическим хаосом? Помнишь, ты спрашивала, как это я, Черный, и вдруг могу убивать людей клинком? Кажется, больше я этого уже не могу. Верно?

– Верно, – тихо отвечает она.

– И никогда не смогу, даже если ко мне вернется зрение. Как не смогу призывать ветра для иных целей, кроме утверждения гармонии.

– Лидия так не думает.

Он смеется, и в его смехе радость мешается с горечью.

– Значит... чтобы снова увидеть тебя, чтобы рассеять тьму... Для этого ты принесла гитару?

Она кивает.

Креслин снова тянется к музыкальному инструменту, но не успевает коснуться грифа, когда Мегера произносит:

– Любимый...

Неловко она касается губами его губ. На миг отстранившись, он встает и привлекает ее к себе. Облака расступаются, и волны накатывают на песок, и солнце – пока что невидимое для Креслина – освещает этих двоих, которых уже трое... но которые составляют единое целое.