И стали люди доброго Каненбаха молиться. И Господь даровал им крепость духа, и стали они биться. И бились так, что по локоть были их руки в крови поганой, и попирали они горы трупов, и не было вокруг них места, где б не лежали мёртвые нечестивцы. Но каждый из добрых людей Каненбаха бился с сорока нечестивцами, и не убывало их. Оттого и не могли они всех одолеть. Но и разбойник Эшбахт не мог взять их.
И тогда пёс папский Эшбахт, не взяв их в честном бою, велел бить по ним пушками и другим огневым зельем, избивая их во множестве. И пало знамя их, и сам добрый человек Каненбах пал израненный. Многие люди его пали. И тогда ослабли духом люди его, и стали уходить из крепостицы, идя на юг, но их по выходу встречали проклятые Господом кавалеры и топтали конями их. А иные, что не пошли из крепости, стали оружие своё бросать и просить у пса Эшбахта и его людишек нечестивых милости. И они, и сам Каненбах был нечестивцами полонены. И скорбь была в том над всей землёй Брегген».
Взяли почти пять сотен пленных, большинство пленных были райслауферы из соседней южной земли, но даже их генерал велел не трогать. Тем более не разрешал резать местных. Все они были ему нужны. Особенно офицеры и сам генерал Каненбах. Он был тяжко ранен в левую руку либо картечью, либо мушкетной пулей.
— Руку пришлось отнять, — говорил лекарь Волкову. — Он в дурном здоровье, крови потерял изрядно, а сам немолод, уже не знаю, сберегу ли его.
— Да уж приложите усилия. Он мне надобен, слышите, надобен.
Сказав это, кавалер пошёл в палатку, чтобы поглядеть на поверженного врага. За ним хотел было увязаться Габелькнат, но у прапорщика Брюнхвальда хватило ума и такта его остановить.
В палатку Волков вошёл один. Каненбах, страдающий, лежал на боку к нему спиной, остаток руки его запеленали в тряпку. Сам горец чуть раскачивался от боли, как будто баюкая остатки руки. Он словно почувствовал, да нет, скорее услышал лязг доспехов, и оттого повернулся.
— А, победитель пришёл насладиться поверженным врагом!
Волков молча смотрел на него. Каненбах был бел, совсем бел лицом. И едва шевелил серыми губами:
— Уж не знаю, чего вы задумали, почему не убили меня, а лечите, но скажу вам сразу, не надейтесь, я вам никакой помощи не окажу, а буду лишь мешать всячески по мере сил. Господом всемогущим клянусь!
Кавалер опять ничего ему не ответил: упрям, как и все горцы, глуп, как и все упрямцы.
— А если бы вы мне в руки попались, так я бы вам жизнь сохранил, только лишь чтобы доставить вас в Шаффенхаузен, а там четвертовать на площади.
Волков и на этот раз ему ничего не ответил. А повернулся и пошёл прочь из палатки.
«Можешь пыжиться, старый дурак, и надувать свои дряблые щёки, но раз уж попал ко мне в руки, то сделаешь то, что мне надобно. Не живой, так мёртвый, всяко будешь мне на руку, и согласия твоего мне не нужно».
Захват генерала живым — то была удача. Вообще бой за лагерь прошёл хорошо. Всё из-за того, что старый генерал плохо его поставил и плохо укрепил. Пруфф снёс большой кусок западной стены, Волков даже морщился, видя, как излишествует капитан, тратя порох и ядра. Пушка горцев так и не стреляла. Её разбили ещё прошлым днём. А полковник Брюнхвальд к утру подготовил столько фашин, на сколько ему хватило верёвок. И ещё до зари, чтобы не быть мишенями у вражеских арбалетчиков, солдаты его стали те фашины носить к северной стене, к проходу.