Башмаки на флагах. Том 4. Элеонора Августа фон Эшбахт

— Озверели еретики, все дни, что мы тут стоим, всё задирали и задирали наших людей. По вашему с ними уговору, господин генерал, должны они были нас кормить, но ту еду есть мы не стали, один раз привезли хлеб, так одна корзина дерьмом воняла. Мне пришлось у ворот караулы увеличить, эти городские сволочи подстрекали мальчишек кидать в нас камни. И бабы их бранились. А со вчерашнего дня словно с цепи сорвались, стали собираться на улицах кучами, хоть и не с оружием, но с палками, вставали на проходе моих людей, стали их задирать, и даже дело до кулаков доходило.

Роха смотрит на генерала: ну, и что? Неужели ты не ответишь?

— Выбитый зуб? — спрашивает генерал у полковника Эберста. — Больше ничего?

— Слава Богу, — отвечает тот.

— Выводите гарнизон из города прямо сейчас, — приказывает Волков.

Ему никак не хотелось сделать хоть что-то, что могло поставить под вопрос переговоры. Хоть как-то спровоцировать злость местных. Отправь он в город солдат, чтобы вразумить городское быдло, — всё, считай, что война продолжена. А он уже отошёл от столицы земли, там, наверное, стену укрепили, отданных им пленных вооружили, силы с окрестных деревень стянули. Всё, время ушло, теперь они снова могут воевать. А он… а он уже нет, его солдаты, помыслами уже поделив добытое, кто дома с бабой своей, а кто и в кабаке сидит. Только офицеры этого как будто не видят. Не видят, что солдаты уже не те, что были в начале кампании.

— Так что, мы и не поквитаемся с этой швалью за обиды, нам нанесённые? — спрашивает Эберст.

— Нет, полковник, вы всё сделали прекрасно, не довели дело до крови и удержали город, я вами доволен, но никого мы наказывать не будем. А солдату тому, которому выбили зуб, я выдам два талера, — отвечал Волков. И видя, что полковник немного удивлён, добавил: — Я уговорился с ними о переговорах, не хочу дать им повод те переговоры сорвать.

Роха повернулся и пошёл прочь, даже не дождавшись распоряжений по поводу охраны лагеря. Пошёл не поклонившись, не выказав ни малейшей какой вежливости. Эберсту это бросилось в глаза. Он покосился на уходящего майора, а потом поглядел на генерала и спросил:

— Значит, мир?

— Хотелось бы, чтобы так и было, поэтому никого наказывать не будем, а гарнизон выводите из города прямо сейчас.

Утром они начали свёртывать лагерь, обоз у него и так был немаленький, а тут ещё увеличился почти на сто телег. И ведь ничего не бросишь: еда, порох, оружие, палатки — всё денег стоит. Кто ж деньги бросает? Хотел выйти на заре, но вышли только к полудню.

Горожане, свиньи, выбегали на стену, улюлюкали, орали вслед ругательства. Кидали всякую дрянь вслед его войску. Конечно, докинуть не могли, но задевать руганью его и так злых офицеров, конечно, задевали.

До лагеря у реки дошли, слава Богу, без происшествий, хоть и не без ночёвки в пути.

Как дошли, так он велел часть обоза перевозить на тот берег, а солдатам, чтобы не сильно радовались, велел укреплять лагерь. Углубить и расширить ров, с севера и востока насыпать вал, с запада набить побольше рогаток, а в самом лагере сделать насыпи для пушек. Чтобы к любой стене лагеря можно было привезти пушки и бить из них поверх частокола. А пушек у него теперь было шесть. Так что солдаты были при деле. И их офицеры тоже.

Офицеры же к нему без дела не приходили, в общении были коротки, разве что капитан Пруфф один раз говорил с ним долго, но кроме как о пушках или изредка о деньгах, ни о чём другом артиллерист не говорил. Ужинал он с молодыми господами. Из всех старых людей при нём был только Максимилиан и поправившийся, но ещё хромающий юный господин Фейлинг.

Утром за два дня до обещанного срока приезда делегации из Шаффенхаузена для переговоров разъезд донёс ему, что на западной стороне города Мелликона людишки городские стали строить дома, кажется, и амбары у пристаней, которые не сгорели.

— И что, люди не ушли отсюда? — спросил он не без удивления.

— Нет, господин, не ушли, — отвечал сержант-кавалерист. — Ползают там среди угольев. Собирают что-то. А некоторые так брёвна привезли уже, строиться собираются.

— Вот как? — генерал оборотился к своему выезду. — Румениге, возьмите четверых гвардейцев, езжайте по городу и всем скажите, что я строиться никому не дозволяю, пока господа из Шаффенхаузена не приедут и не заключат со мной мир. А кто ослушается и что-то построит, так то я велю по новой сжечь.

Румениге, конечно, поехал и сказал всё как надо; и часа не прошло, как у западных ворот лагеря появились люди. То были городские делегаты. Он принял их:

— Что же вы пришли, господа горожане?

— Пришли вас просить, господин генерал, чтобы не препятствовали люди ваши работе нашей, — заговорил старший из горожан. — Нам лишь с торговлишки жить приходилось, сейчас нам и на хлеб без торговли не заработать. И всё, что нажито было, то вы всё побрали. Не по миру же нам идти.