Башмаки на флагах. Том 1. Бригитт

— А кому же он её купил?

— Мне, — отвечает Бригитт и улыбается, улыбается подло и с вызовом.

Бригитт словно всё дело к раздору ведёт, к склоке, зачем ей сие — непонятно. Замерла Брунхильда, глядя на Бригитт, так и стоят друг перед другом. Некогда, до беременности, Брунхильда бы в красоте ей не уступила, а сейчас уже не так хороша она. И графиня спрашивает:

— И чем же вы так господину услужили, что он с вами так щедр был?

— Верностью, старательностью в делах и любовью преданной, — сразу, как будто знала вопрос, отвечает госпожа Ланге.

У этой дряни всегда ответ готов, и говорит она это с притворным смирением. И с такой улыбочкой, от которой Волкову так и хочется её по заду хлыстом перетянуть. Но ничего подобного он, конечно, сделать не может, поэтому тоном, не терпящим возражений, говорит:

— Госпожа Ланге, прошу вас, уступите покои свои графине.

Бригитт зло глянула на него, всего на мгновение, и тут же присела в книксене и всё с той же лживой улыбкой отвечала:

— Немедля распоряжусь, мой господин.

И, повернувшись, пошла в дом, а Брунхильда ещё стояла и смотрела на него долгим, тяжёлым взглядом, от которого бывалому воину, не раз смотревшему в лицо смерти, стало не по себе. Только после этого графиня повернулась и пошла в дом, тяжело переваливаясь из стороны в сторону на ступенях. Кавалер поспешил ей помочь, ступени-то от оттепели мокрые, не дай Бог графиня поскользнётся, взялся поддержать её под руку, но она руку вырвала, сама взошла.

И это было только начало.

Вечером того же дня сели ужинать все вместе. Госпожа Эшбахт, госпожа Ланге, графиня, мать Амелия. Помолились. Ели молча. От бабьего злого норова в зале не продохнуть, сидят все и друг друга ненавидят. А тут заявился без спроса Увалень. Взволнован. Просит дозволения сказать. Чтобы хоть как-то разбавить баб за столом, Волков говорит:

— Александр, прошу к столу.

Увалень, большой любитель поесть, осматривает женщин и мнётся.

— Садитесь же! — настаивает Волков.

— Мария, — кричит на кухню Бригитт, — тарелку и приборы!

Увалень, кажется, нехотя садится. Мнётся, смотрит на женщин.

— Ну, говорите, что случилось, — пока не принесли посуду просил кавалер.

Увалень смотрит на него: «Точно мне говорить?» Даже Элеонора Августа, всегда ко всему безучастная, уже заинтригована.

— Давайте же, Александр.

— В трактире купчишка остановился, — начинает он.

— Вот уж новость, так новость, — с обычной своей изысканной язвительностью замечает госпожа Ланге. — Когда такое было.

А Увалень, взглянув на неё, продолжает:

— Говорит… Говорит, что утром из Мелендорфа выехал.

При слове «Мелендорф» все, кроме монахини, перестали есть.

— И что же там? — спросила Графиня.

— Купчишка сказал. — Александр Гроссшвюлле покосился на Элеонору Августу.

— Да не тяните вы уже, экий вы робкий! — воскликнула Брунхильда чуть разгневанно.

Она здесь чувствовала себя как дома и вела себя, как и подобает графине. Увалень взглянул на неё и выпалил:

— Сказал, что поутру, старый граф, в себя не придя, преставился.

— Ах! — воскликнула Элеонора Августа, поднеся руки к лицу.

— Последний истинно добрый человек в замке был, — сказала Брунхильда. — Братец, велите попа какого-нибудь позвать, хочу за мужа помолиться сегодня.

— Отчего же помер он? — начала рыдать госпожа Эшбахт.

— Он и так не жилец был, кровью мочился, на спине лежать не мог, так ему помереть своею смертью всё одно не дали, — холодно сказала Брунхильда. Она перекрестилась. — Господи, прими его душу грешную. Он был хороший человек.

— Отчего же он умер? — воскликнула Элеонора Августа.

— От яда, конечно. — радостно сообщила ей графиня.

— От какого ещё яда? — не верила Элеонора Августа.

— От того самого, которым ваша сестра Вильгельмина, собака бешеная, отравила моё вино, которое граф и выпил.

— Лжете вы! — госпожа Эшбахт вскочила. — Лжете и ругаетесь, как женщина подлого рода!

— С моим братом, рода подлого, вы в постель ложиться не гнушаетесь! Вон, брюхо от него нагуляли… Или, может, это у вас от Шоуберга-отравителя? — говорила Брунхильда зло. — Может я рода и подлого, а вы так и вовсе распутная жена.

— Замолчите, замолчите! — воскликнула госпожа Эшбахт.

— Не смейте мне повелевать, и голоса на меня повышать не смейте, я в доме своём, а вы в чужом, хватит! Меня в вашем доме унижали, здесь я этого терпеть не буду, — холодно отвечала Брунхильда.

— А-а! — закричала Элеонора Августа и кинулась к лестнице, побежала наверх в свои покои.

Всё это происходило так быстро, что кавалер и слова не успевал вставить, да и не знал он, какие тут слова надобны. Да, Брунхильда была зла, но она была права в каждом слове своём и имела на эти слова право. Так что и он, и Увалень сидели тихо, присмирев. Монахиня была хмура, а вот Бригитт. Эта женщина так мило улыбалась, что показалось ему, что этот неприятный и злой разговор ей нравился, словно она была рада такому повороту событий.

Когда Элеонора Августа скрылась наверху, Брунхильда, принимаясь за еду, сказала:

— Вы, братец, на похороны её не отпускайте, а то за ней с солдатами в замок идти придётся.