БАСАД

Вернувшись домой, я накатал Ректору очередное письмо. Поблагодарил за ручку, приложил уведомление о моем отчислении, извещение о моем же награждении, и в который раз попросил о встрече. Общий смысл аргументации сводился к следующему: взгляните, пожалуйста, не кажется ли вам, что здесь что-то не так? Может, все же разберемся?

Стоит ли упоминать, что это послание, как и предшествующие, было проигнорировано. Ну, разве что Ректор с досады показательно колесовал Госпожу Инквизицию за попустительство и халатность — в том смысле, что по ее недосмотру, а уж, конечно, никак не по его собственной вине, столь «изысканная» и «роскошная» ручка досталась такому негоднику, как я.

На этом общение с институтом закончилось. Не дождавшись ответа, я водрузил футляр с ручкой Montblanc — квинтэссенцией вселенского абсурда, венцом череды моих блестящих неудач — в сервант, где он обрел достойное место под уведомлением об изгнании из рая.

*

Доктором наук, по видимости, мне уже не стать. Зато теперь у меня есть ручка, самая сюрреалистичная ручка на свете. Она покоится за стеклом серванта, внутри кожаного футляра с элегантным тиснением золотых иероглифов, и терпеливо ждет своего часа. Этим пером я намерен ставить автографы на моих будущих литературных шедеврах.

Остаются сущие пустяки: научиться творить шедевры да разобраться, как подписывать электронные книги насквозь материальным письменным прибором. Хотя, должно быть, для столь диковинного артефакта подобные мелочи не помеха.

THE END

Соседка

Он сглотнул слюну, ощутив сквозь сумбур из обрывков сна и подъемной мути хорошо знакомый металлический привкус. Десны кровоточили. Поморщившись и прикрыв глаза, он ухмыльнулся, здороваясь со старым недругом. Иштван давно заметил, что уже в первом столкновении с новым днем — в этом испитии собственной крови — присутствует напоминание о смерти. «И человек сразу принимается чистить зубы, как бы вступает в противостояние, бросает вызов этой самой смерти, или… или хотя бы старается отвлечься», — думал он, глядя как остатки зубной пасты нехотя выползают из мятого тюбика.

Странно, человечеству удалось каким-то чудом договориться и сойтись на этом первом, всеми принятом форпосте обороны — зубы. На него вдруг нахлынуло чувство сострадания при виде жалкой, и потому особенно трогательной попытки сберечь хоть что-то в заведомо обреченной, безнадежной борьбе. Оно сближало его с другими людьми, дарило скорбное, но теплое ощущение братства в горе. Иштван был уже почти готов всех простить и обнять, но когда он надолго зацикливался на таких мыслях, ему становилось противно.

Иштван прополоскал рот, окинул взглядом отражение в зеркале и отправился одеваться. По утрам, пока новый день едва теплился первыми лучами, возникало чувство некой надежды, радостного предвкушения, словно отголоски полузабытой мелодии из далекого детства. Но Иштван просыпался поздно, и ему редко удавалось застать это призрачное ощущение, пока оно не растворилось в дневной суете и обыденности.

Одевшись, Иштван нацепил темные очки и вышел. Было жарко. Зной и духота навалились сразу за дверью. Он скатился по лестнице, прошел через заботливо ухоженный садик и спустился на улицу. У каменной ограды в тени раскидистого дерева стояла соседка с верхнего этажа. Ей было за шестьдесят, звали ее Дина, и у нее не было ни мужа, ни детей, ни какого-либо определенного занятия. Она была толстая, задорная, с красными короткими волосами, вечно носила странные мешковатые одеяния и большие яркие украшения.

— О-о-о, доброе утро, — акцентируя слово «утро», пропела соседка. — Ба! Ваше сиятельство соизволило-таки проснуться? Не рано ли? Всего два часа дня, — продолжала она с ликующей интонацией. — Кстати, ты вообще собираешься внести платеж за уборку подъезда? Полгода уже! Совесть у тебя есть, стервец ты этакий?

Как, интересно, соотносится понятие совести с уборкой подъезда? — подумал он и машинально поправил ее вслух:

— Кхм, пять. Пять месяцев, если быть совсем точным.

— А скажите, пожалуйста, с какой радости в четыре утра ни в чем не повинные горожане удостоились чести вкушать великую музыку Иоганна Себастьяна?

— Гендель, это Гендель. Фредерик Георгович. А ты нарочно встала на солнцепеке поговорить с прохожими о классической музыке?

— Нет, я жду! И не воображай себе, не встречи с тобой или с твоим Генделем, — широким жестом Дина отмахнулась от аудиенций и с великим композитором, и с героем нашего рассказа. — Такси жду. Уже двадцать минут тут загораю, а его все нет.

— И куда ж ты намылилась?

— К ветеринару, — она кивнула на пластиковую клетку, бережно спрятанную в тени ограды.